Продолжение, начало в №618
Французский философ Мишель Фуко (1926-1984) приобрел такую популярность, что на его лекциях не только зал был переполнен, но и за дверьми стояла толпа. Однако Франция, гордившаяся интеллектуальной элитой и громкими именами, долго игнорировала радикального мыслителя. Фуко приглашали читать лекции в университетах Швеции, Бразилии, Марокко, США. Наконец и родина признала блудного сына. В 1970-м Фуко получил профессорское место в College de France как специалист по истории систем мысли.К этому времени он затеял новое исследование: историю наказаний. Поскольку критика буржуазного общества поддерживалась у Фуко личным опытом, то можно предположить, что арест в 1969 за участие в студенческой демонстрации подогрел интерес мыслителя к этой теме. В 70-х Фуко решил выйти на арену политической борьбы. В душе Мишеля проснулись задремавшие было марксистские идеалы, но на этой стезе его поджидали конфуз и разочарование. Труды философа получили международное признание, но борец за права из него вышел бестолковый. Достаточно сказать, что он выступил в поддержку маоистов, хотя и не разделял их веры в «культурную революцию». Фуко видел в преступности форму политического протеста. Увлекающийся был человек…
«История безумия» была первой из историко-философских книг Мишеля Фуко. Он сравнил 3 эпохи (позднее Средневековье, Возрождение и Просвещение) и показал, как менялась «чувствительность» общества к извечному присутствию в нем умалишенных.
Люди Позднего средневековья, удрученные проказой и чумой, войнами и разорением, предчувствовали конец света и воспринимали безумие как трагический исход человеческой истории: мир возвращался в состояние хаоса. Но одновременно происходил и совсем другой процесс: рождалось новое общество, в котором средний класс, буржуазия, играл значительную роль. Слабело влияние римско-католической церкви, крепло национальное самосознание. Набирало силу критическое мышление. В XV веке мыслители-гуманисты видели в безумии не греховную страсть, превращающую человека в животное, не космические силы разрушения, а набор нелепостей, смешные претензии.
В XVI веке разум и безумие представлялись двумя сторонами одной медали. Они были связаны тесными узами. Французский философ-скептик Пьер Шаррон (1541-1603) в своем трактате «О мудрости» писал, что «мудрость и безумие весьма близки. Стоит повернуться кругом, и одно превращается в другое. Это видно по поступкам людей умалишенных». Поучительная и забавная Дурость указывала на слабость человеческого разума. В Европе возрождались и привлекали общественный интерес старинные «Братства шутов». Некий Никола Жубер объявил себя Князем дураков, и у него нашлись многочисленные сторонники и противники. Валанти Леконт и Жак Рено оспаривали титул. В защиту избранника произносились речи и издавались памфлеты. Мир конца XVI – начала XVII века был снисходителен к умалишенным. Неразумие бродило по улицам, вмешивалось в жизнь и указывало на ненадежность и неустойчивость разума.
Великий философ-гуманист Мишель Монтень пишет в «Опытах» (1580): “Кто не знает, как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и с проявлениями необычайной и несравненной добродетели? Но есть во всем этом парадоксальный повод для восхищения. Ведь это означает, что как раз из безумия разум и черпает самые удивительные свои способности». Нет великого духа без примеси сумасбродства. “Разум мой… научил меня, что осуждать что бы то ни было с большой решительностью, как ложное и невозможное, — значит приписывать себе преимущество знать границы и пределы воли господней и могущества матери нашей природы; а также потому, что нет на свете большего безумия, чем мерить их мерой наших способностей и нашей осведомленности”. Безумие — форма иллюзии: человек не всегда с достоверностью знает, что не спит, и никогда не уверен в том, что не сошел с ума. Более того, изобретением всех искусств мы обязаны людям с расстроенным воображением: причуды живописцев, поэтов и музыкантов — это всего лишь другое, смягченное название для безрассудства. У сумасшествия столько же лиц, сколько существует в мире характеров, честолюбивых помыслов, неизбежного самообмана. Неразумие гнездится в сердце любого человека.
Пока мыслители-гуманисты спорили о границах разума, протестантизм сражался с римско-католической церковью. Учения Лютера и Кальвина формировали умонастроение общества. Мы не будем вникать в перипетии кровавой борьбы и все тонкости религиозных доктрин. Нас интересует взгляд реформаторов на несовершенство и греховность человека.
Немецкий профессор теологии Мартин Лютер (1483-1546) восстал против засилья папистов. Он считал, что между человеком и Богом не должно быть посредников. Священники являют собой только пример для паствы. Каждый верующий должен получить возможность обращаться к Библии – единственному источнику божественного знания. Лютер перевел Библию на немецкий язык. Он утверждал, что спасение души невозможно заработать праведной жизнью и актами милосердия. Спасение – это Божий дар за веру. На одних людей изливается Божья благодать, а на других – Божий гнев, и никакими поступками нельзя повлиять на волю Господню. Человек зажиточный угоден Богу, а бедняк несет на себе печать проклятия Всевышнего.
Джон Кальвин (Jean Cauvin, 1509-1564) — важнейшая фигура Реформации. Убежав от преследований из Франции в Швейцарию, он развил бурную деятельность по восстановлению в религиозном обиходе понятия предопределения. Человек не может своей волей поменять судьбу и заслужить спасение. Проявления божественной власти легко заметить: благодать Господня дает человеку здоровье, разум и достаток, а гнев Господень приносит болезнь, бедность и безумие. Обездоленные должны не роптать, а покориться. Лютер и Кальвин отрицали свободу выбора и принизили человека до роли простого орудия Божьей воли.
Бедняки, бродяги, сумасшедшие, неспособные обеспечить свое существование, воспринимались в то время уже иначе, чем в Средние века. Нищета лишилась ореола праведности. Поучения Иисуса Христа о блаженстве нищих духом, призывы к милосердию потеряли былое значение. Пороки, безумие, преступление и бедность попали в одну связку как свидетельства Божьей кары. Блаженство страждущих позабылось, а добрые дела не обещали спасения. Обездоленных уже не ждало вознаграждение в Царстве небесном. Убогие вносили беспорядок в добродетельное общество. Их следовало куда-нибудь упрятать. Подавать нищим милостыню – значит поощрять общественную пагубу.
К XVII веку не только идеи реформации захватили общество, но и разум полностью поверил в свои силы. Если отдельный человек всегда может сойти с ума, то Мысль с большой буквы безумной быть не может. Дурость лишается притягательной силы и особого статуса. Фуко показывает, что «на смену погружению умалишенных на корабль приходит их помещение под замок».
Для Франции ключевой датой, обозначающей начало изоляции всех неполноценных граждан, включая сумасшедших, можно считать 1656 год, когда был подписан королевский декрет об основании в Париже Общего госпиталя. Несмотря на название, Госпиталь являлся учреждением не медицинским, а административным — инстанцией порядка, подчиненной королю и неподвластной церкви. Госпиталь предназначался для неугодных жителей Парижа «обоего пола, всякого возраста и происхождения, любого звания и состояния, каковы бы они ни были, здоровые либо увечные, больные либо выздоравливающие, излечимые либо неизлечимые». Управляющие Госпиталем «наделяются всей полнотой власти в управлении, руководстве, отправке на работы, поддержании правопорядка, судопроизводстве, назначении исправительных мер и наказаний в отношении всех парижских бедняков, как внутри Общего госпиталя, так и за пределами оного» (цитата из королевского указа). Фуко объясняет, что независимость и всесилие Общего госпиталя были почти абсолютны, его суд не подлежал обжалованию, а решения отметали любое право; это была репрессивная сила, созданная королем и существовавшая на грани закона. Умалишенные стали частью этого мира изоляции. Размещение повредившихся в уме вместе с развратниками и еретиками, нищими и преступниками затушевывало само понятие безумия, но зато обнажало страх буржуазии перед угрозой беспорядка любого рода, перед соблазном свободы от социальных обязательств.
Королевский эдикт, датированный 16 июня 1676 г., предписывает устроить Общий госпиталь в каждом из городов французского королевства. Очень часто вновь создаваемые дома-изоляторы устраиваются в стенах бывших лепрозориев; они наследуют имущество, но содержатся на общественные средства: за счет даров и определенной доли штрафов, поступающих в казну. Через несколько лет после основания парижского Общего госпиталя в нем одном находилось 6 000 человек, примерно 1% от населения города. Фуко приводит несколько записей из регистрационных книг того времени. Под замок попали “закоренелый жалобщик, величайший из сутяг, человек весьма злобный и сварливый, человек, днем и ночью докучающий прочим людям своими песнями и изрыгающий ужаснейшие богохульства, расклейщик пасквилей, большой лжец, человек, умом беспокойный, угрюмый и нелюдимый” и т.п.. Формулами этими обозначены не болезни, а различные виды поведения, воспринимаемые как крайняя степень недостатков.
Огромные богадельни и смирительные дома открываются в XVII веке по всей Европе. Англия и в этом вопросе опередила другие страны. Уже в конце XVI века издается Акт о наказании бродяг и помощи беднякам, что реально означало их заключение в исправительные дома, средства на которые поступают от специального налога и частных пожертвований. Фуко считает, что распространение работных домов были откликом общества на безработицу и потребность в дешевой рабочей силе. Чтобы исправительные учреждения не превратились в больницы, заразных больных изгоняли.
Красочные описания условий жизни в подобных учреждениях появятся только в конце XVIII века, когда назреет потребность реформы. Один великий английский филантроп, Джон Говард, личность для своего времени уникальная, в конце XVIII века задумал посетить все такие заведения. Он объезжает Англию, Голландию, Германию, Францию, Италию, Испанию. Совершает паломничество по «святым местам» изоляции — госпиталям, тюрьмам, исправительным домам, — и его душа филантропа была возмущена тем, что под одной крышей оказывались уголовные преступники, юноши, нарушавшие покой в своей семье или проматывающие ее состояние, подозрительные личности и умалишенные. Последней страной, которую Джон Говард посетил, была Россия. Он умер в Херсоне от инфекционной болезни.
Чуть больше века минуло с того времени, когда челноки дураков были в великом почете, и вот уже в литературе возникает новая тема — Госпиталя для умалишенных. Каждая форма безумия получает подобающее место: «нелепость исступленная и болтливая, символом которого служит дурак, взгромоздившийся на стул, мрачная меланхолия, заставляющая страдальцев бежать в поля и леса, помешательство пьяниц, идиотизм беспамятных и ничего не смыслящих, полусонных и полумертвых, выдохшихся и пустоголовых».
Эпоха Просвещения изобрела изоляцию социальных изгоев, подобно тому, как Средневековье изобрело отлучение прокаженных. Место, опустевшее с исчезновением лепры, было занято новыми для европейского мира персонажами – нарушителями порядка и принятых норм поведения. Изоляция объясняет и оправдывает себя намерением избегнуть скандала и соблазна. У порока и безумия есть заразительные стороны, и любая огласка их только умножает. Уничтожить соблазн под силу только забвению. Для того чтобы насильственно поместить человека в госпиталь, достаточно было опасения, что он подаст дурной пример. Люди заботились о соблюдении чести семьи или религии. Об одном священнике, которого помещают в Сен-Лазар, говорится: “А посему такой служитель церкви как имярек, дабы не оскорблять честь религии и сана его, должен быть скрыт от глаз со всей возможной тщательностью”. Приличие – прежде всего.
Впереди – просвещенный XIX век с его публичными казнями и кошмарами заточения…
Монреаль
