ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!
Текст содержит ненормативную лексику. И если вы продолжаете чтение, то подтверждаете, что делаете это осознанно и не возражаете против использования некоторых сугубо русских речевых оборотов в литературных произведениях. Тогда не потребуется: «Да как не стыдно!..». Вас честно предупредили.
Коммуналка – штука емкая, чреватая и незабываемая. Там всякий выживает как умеет. Мне было легко. Я ничего вокруг не замечала. Жизненное пространство носила с собой, как черпаха — панцирь. Где присела, там и дом. Бабушка вникала в кипение страстей, мирила, успокаивала. Мама очень много работала, а дядя посмеивался. Так и прожили без большого ущерба для психики. В новой кооперативной квартире, в тишине и уюте, мы стали приглядываться друг к другу, и ничего хорошего из этого не вышло. В человеческой толчее есть свои преимущества. Гуд стоит такой, что себя не слышно. По-моему, нагрузки и стрессы полезны, а лучшее средство от напастей – юность и надежда.Мой дядя прожил свои последние годы в хорошей отдельной квартире и работал в частном колледже, а вспоминал – коммуналку и выезды на картошку, а попросту говоря – молодость.
А. Медникова
Почти всю жизнь я не знал чувства дома. Что-то похожее на такое чувство возникало у меня лишь в туристской палатке где-нибудь в лесу на берегу озера или реки. Кое-что идет тут от еврейства, но главное – до тридцати лет я просто не имел своего угла. Ни в одиночестве посидеть, ни бабу привести.
После реабилитации отца нам предложили две комнатки в огромной коммуналке на улице Кирова – по принципу «авось эти мудаки согласятся…». Чиновники, я понял, всегда так делают. И истосковавшиеся на 6-ти метрах мудаки, не споря, согласились.
Тридцатиметровый коридор, кухня с четырьмя газовыми плитами, два туалета и около сорока человек – всякой твари по паре. К примеру, семья Агаповых: мать из деревни, грязнуха, выпивоха, но не жлобка – если чего помочь, брала умеренно. Ее старший сын сидел в тюрьме за хулиганство, средний сидел за то, что отрезал голову своему родному дяде, майору КГБ, который как раз жил до смерти в наших комнатах. А получил убивец за злодейство всего семь лет. Странная история. Было у них еще две сестрички. Вера – большая, с такими грудями, что когда она выворачивала из-за угла, сначала пару минут продолжались груди, потом появлялась головка. Работяга, чистюля, но скандалистка, без юмора и блядь. Возвращаюсь я как-то вечером домой, а на лестничной клетке Веруня Агапова в распахнутом халате хлещет по мордам трусиками какого-то чернявого типа – прямо мадам-французская революция с картины Делакруа. Тип потом мне рассказал, что адрес ему дали аж в Одессе. Она, кстати, чуть не стала моей первой женщиной. Младшая из Агаповых, Инка, выросла у меня на глазах. Загуляла она уже лет в тринадцать, сколько раз вползала на четвертый этаж на четвереньках – не могла стоять от водки и мозолей между ног. Родила в пятнадцать.
Инка была хороша собой – красивая, дебелая. Я ей как-то предлагаю: «Ну что ты со всяким говном путаешься. Сходи в баню, я тебе помогу с одеждой, познакомлю с каким-нибудь полковником, хоть бедствовать перестанешь. Уж лучше так, чем даром». (Она время от времени нанималась куда-нибудь посудомойкой, чтобы таскать домой еду, а на бормотуху они откуда-то всегда достают). Не согласилась. После моих разладов с женой, она стала ко мне менее почтительной, и как-то, когда я ворвался к ней усмирить очередной скандал, Инка пьяно икнула и выдала: «А вот и Миша нарисовался – хуй сотрешь!» Ее сын Вадик стоял на учете в милиции, а потом изнасиловал с приятелем какую-то из своих девиц и загремел на семь лет в колонию. Кстати, это произошло, когда я был дома. Я слышал визги и стоны, но не придал им значения, привык… Вера уже умерла, ее дочка Рита окончила Орехо-Зуевский педагогический и первая из всей семьи вышла замуж.
Дверь в дверь с нами жил еще один еврей, коммунист Аркадий Яковлевич Рабин, который ходил в кепке-аэродроме, чтобы выглядеть кавказцем. Он был вздорный, как баба, и врушка. До сих пор точно не знаю, с какого он года, где воевал и где работал. По поводу политики и жизни Яковлевич заводился с пол-оборота, любимый визг – «Этих бы я расстрелял!» Типичная сценка – стоит у раскрытого окна и бреется электрической бритвой, спешит на свидание. На подоконнике стынут на сковороде сырники из кулинарии, толстые, массивные. Не переставая крутить бритвой по щеке, второй рукой он берет сырный кругляк и запихивает в рот. Но сырник холодный только снаружи, внутри – огонь. Что тут начинается! Бритва летит в стену, сковородка, задев раму, выпархивает в окно. И визг на весь дом: «Еб твою мать! Блядская советская власть!! Какие-то блядские сырники и то, бляди, делать не умеют. Всех бы, блядь, расстрелял!!!» Со двора тоже вой – кого-то там чуть не прихлопнуло сковородкой. Блядовал он со своим приятелем Семеном Гагричиани – представителем РСФСР по торговле с Грузией, про которого рассказывал: «Большой человек. Идет в кремлевские погреба на Столешникове, берет любые вина и всегда платит. А хули ему не платить? Он в войну эшелон яблок налево спустил, теперь и внукам хватит». У Яковлевича в шкафу действительно стояли настоящие сталинские вина. Иногда доставалось поробовать и мне. Мы часто ругались, был он все-таки круглый мудак. Но и дружили. Сейчас ему за восемьдесят, жалуется на одиночество. Сколько я его помню, он все время собирался жениться, но так и не решился. При этом, по-моему, он боялся не женщин, а себя. Мудак-то, мудак, а все же еврей. Понимал, что жить с ним невозможно, ни одна баба не выдержит.
Жил еще в квартире Вася Леткин с простреленной на фронте рукой. Он меня любил и, надравшись, обнимал и звал идти бить жидов, чтобы спасти Россию. Жила сгорбленная дворянка Астахова, вежливая, интеллигентная, со знанием трех иностранных языков. А сын у нее был хоть и неплохой мужик, шофер, но быдло-быдлом. Жил тат Нахшунов с семьей, бывший начальник сталинского концлагеря, престарелая зануда Сима Варварина, которая бегала по райкомам и исполкомам, выбивая пособия за погибшего в боях 1905 года отца-железнодорожника, электромонтер Гусев, милиционер Чувилин. А вообще, в коммуналках что-то есть. Всегда стрельнешь трояк или соленый огурец на закуску, скандалы быстро угасают – справедливость торжествует, так как против всех не попрешь, да и закалку получаешь неплохую.
Со временем дом номер 43 по улице Кирова стали расселять, и в нем, в конце концов, остался только я. Один во всей квартире, а потом и во всем доме. От меня, судя по всему, ждали в исполкоме взятки. Я не давал, но не по принципиальным соображениям, а просто по обалдуйству и от страха – тогда со взятками боролись, и меня друзья предупредили, чтобы не совался. В двенадцатикомнатной квартире у меня появилась спальня, телевизионка и кабинет. И, понятное дело, как в теремок, наползли разные зверюшки. Первым поселился приятель по Орехово-Зуеву Леня Сержан, потом сын Леша привел какую-то отцветающую религиозную даму, которая, распевая псалмы, малевала в угловой комнате иконы. Володя Харитонов попросил за своего шурина-реаниматора, которому негде было отдыхать после дежурств. Этот очень милый человек Юра Гурфинкель все подряд реанимировал – от черствого хлеба до старых ботинок. А Леня базарил по телефону.
У него хорошо поставленный баритон с Левитановскими модуляциями плюс выписанные на специальную карточку телефоны – от диспетчера ЖЭКа до дежурных по Моссовету и горкому. Вот Леня говорит мне: «Миша, я сажусь писать статью. К телефону не зови». Но он не писатель, хотя французский преподает прекрасно. Ну, не умеет человек творить на бумаге – готовую диссертацию еле-еле за десять лет оформил. Ну, не пишется ему, не идет статья. А совесть мучает. Тогда Лёнечка решает заняться добрыми, общественно полезными делами. «Вроде бы сегодня плоховато топят», — придумывает он и выскакивает в коридор к нашему телефону на стене. Я тоже выношу в коридор кресло. Спектакль начинается всегда так: «С вами говорит доцент Зинде Михаил Максович, проживающий по адресу улица Кирова, дом 43, квартира 8. У нас Советская власть или не Советская? Вот я у вас и спрашиваю… Советская или нет?» В общем, нагонял он страху на всю домоуправительную шелупонь до одури. В доме все время вертелись ремонтные бригады – чинили трубы для одинокого доцента.
Как-то в дверь раздался нервный звонок. Открываю. На пороге стоят два злых незнакомых мужика – аж жилы на кулаках вздулись.
— У вас что, сегодня не топят?
— Да нет, — отвечаю. – Вроде бы все нормально.
— Тогда напишите нам расписку.
Написал. Ушли. Через час приходит Ленечка. Я ему рассказываю про гостей. «Ха-ха, — смеется он. – Сейчас снова прибегут. Я уже успел позвонить в райком».
Как же власти всех уровней ненавидели доцента Зинде М. М. Потом на спор Лёнечка убрал от соседнего дома шумный отбойный молоток, и я стал сдавать нашего демагога друзьям по трояку за звонок. У Яши Гринберга он заставил ввинтить лампочки в подъезде, у Зины Котовой – убрать помойку под окнами.
Рядом с моим домом был «Металлоремонт», и Дима Шестаков попросил меня окантовать там небольшую репродукцию Модильяни – какую-то из его лежащих ню. Забирая работу, я увидел, что петелька сзади картинки расположена так, что красотка будет стоять, а не лежать. Мастер тогда крикнул в заднюю комнату:
— Вася, ты зачем нюшку стоймя поставил? Ей положено лежать.
— Тащи ее сюда. С удовольствием уложу.
Через год меня выселили в далекое и грязное Братеево. Жалко, что не сумел дать взятку.
Миша преподавал, а я работала младшим научным в Институте философии. 300 человек сотрудников, хрущевская оттепель. Народ оживлен, и любовные приключения вкупе с диссидентсвом, отъездами, тамиздатом и увольнениями не дают соскучиться. Я недавно залезла в русский интернет и обнаружила список: 100 главных умов России. Нашла знакомые имена среди первой десятки. В прежние времена эти умы еще не принадлежали России и часто использовались для шутки или ругани. В те времена не только мозги, но и тела активно пускались в ход. Но это особая история, до которой когда-нибудь дойдет черед.
А. М.
Не уверен, что я хороший преподаватель – я не столько учу, сколько общаюсь. Не считаю я себя и талантливым переводчиком. Как говорит б/у жена Люда: «Просто у тебя жопа крепкая». Лучше же всего в жизни у меня получалось руководить студентами на картошке. Где еще встретишь такого психа, который бы двадцать пять лет подряд добровольно мотался осенью по совхозам? А что? Погоняешь в сапогах по полям, поначальствуешь месяц-полтора и, глядишь, выпустил все пары застоявшегося еврейского темперамента.
Почему в Сорбонне пусто
И студентов не видать?
Всех послали на капусту,
Артишоки убирать.
Иногда ко мне под начало попадался на картошке и мой лютый враг, фонетист Юрий Акимович Гуляев, испортивший мне в институте много крови. На картошке я его не задирал, но раз забыл взять ему в столовой суп до приезда студентов с работы. Он ко мне подошел и мрачно сказал:
— А Ленин бы так не поступил.
А началось у нас с ним со следующего. Он был старшим преподавателем на курсе, где я работал, и прицепился ко мне с требованием вести занятия как-то там по-другому. Как банный лист прицепился, зануда. В общем, пришлось послать его подальше, само собой, по матери. Он удивился («А я думал, ты переводчик» — Во, блин, логика!) и накатал на меня докладную декану. И все равно не отстал. В конце концов за месяц в деканате накопилось 23 докладных. Меня вызвали на ковер, посмеялись, но, тем не менее, потребовали написать объяснительную. Надо же как-то реагировать. Я написал.
Доцент по марксизму-ленинизму Кравченко приехал с инспекцией, а заодно прочесть «для галочки» лекцию. Рассказывает про фильм «Ночной портье», который, понятное дело, и в глаза не видел:
— Представляете, какое буржуазное загнивание – он ей разбивает в кровь лицо и прямо на полу насилует. Ничего тошнотворнее и не придумаешь. Чистый фашизм.
Курим после лекции. Мимо туда-сюда шастают девочки.
— Эх, — вздыхает доцент, — сейчас бы одной из них дать в морду и прямо на траве изнасиловать!
Ассистент Александр Сергеевич Скурский. Этот каждую неделю бросает курить, а бросив как-то весь выпрямляется и не здоровается, а презрительно цедит сквозь зубы: «Привет». Но через пару-тройку дней оказывается, что у него кружится голова, не работает кишечник, и он закуривает снова. Теперь он сгорбленный, маленький и заискивающе сюсюкает: «Здравствуйте, уважаемый Михаил Максович». На борьбу с собой у него уходят все силы и нервы. Даже диссертацию не смог дописать и умер рано.
Проректор по учебной работе, крепкий коммунист Шаталов приехал делать выволочку:
— Я вам не позволю хулиганить дисциплину и пьянствовать вино!
Доцент Слободчиков:
— Какая, к свиньям, психология. Сангвиники там, флегматики и т.п. В СССР есть только одна психология – людей, которые хотят влезть в автобус, и людей, которые уже сидят в автобусе.
Профессор Гиленсон, русский, неряха.
Писал я отчет о работе за год. Учебная работа… научная… воспитательная… Что-то напортачил, но, чтобы даром не выбрасывать бланк, приписал: «Воспитание проф. Гиленсона в духе коммунистической морали:
1. Научил мыть руки после уборной ______ 20 часов
2. Отучил прятать ложки под кроватью ____ 30 часов»
И оставил бланк на столе. Любопытный Гиля, конечно же, сунул туда свой нос и поднял визг. Главный аргумент в визге – «Мой отец был юристом у Ленина, а ты… а ты…»
Перед смертью маме Гинде часто вызывали «скорую помощь». Как-то ночью приехали два молодых парня, сделали ей уколы, и я предложил им выпить. Они опрокинули по стакану и, гляжу, запивают таблетками. Объяснили, что это «Лазикс», сильное мочегонное – проссышься – и никакого тебе похмелья, даже морда не опухнет. Таблетка действует приблизительно через полчаса. Решил попробовать, достал где-то этот препарат и в гостях у Фиры после хорошей пьянки глотнул сразу две таблетки. Жду. Проходит час, он не действует. Давно пора ехать домой – не действует. Приезжаю в свою коммуналку на Кировскую – не действует. Лег, но только заснул, как прорвало. Но не струей, а капелью. Так и простоял до утра над унитазом в грязном сортире, сочась и тыкаясь головой в мокрую ржавую трубу.
У профессора Эсфири М. Медниковой – моей сестры – была литовская аспирантка, бывшая баскетболистка из сборной СССР. Как-то я дернул за пупочку на шнурке, чтобы зажечь на кухне свет, а та вырвалась из рук, спружинила и залетела за стояк. Я стал подпрыгивать, пытаясь ее достать. Тогда Зита (так ее, кажется, звали), не вставая с табуретки, достала чертову пупочку и протянула ее мне вниз.
Я все еще продолжаю с сестрой спорить и ругаться, а потом отправляюсь на кладбище мириться. Она лежит с мамой на Востряковском, в каких-то еврейских трущобах, где все время происходят перемены. То куда-то исчезнет дедушка Моисей, оплаканный внуками, то квартал заселят так плотно, что к своей могиле и не пробъешься…
Из архива М. Зинде
