Пышное название «великий белый мор» утвердилось за туберкулезом в XVII веке и просуществовало более 200 лет. Сегодняшний генетик подытожит, что отец семейства Белл передал детям предрасположенность к легочным заболеваниям.Может, хорошо, что супруги об этом не знали — им и без того хватало чувства вины. Дед умер, оставив Мелвиллу дом и практику, и родители вместе с Эдди перебрались в Лондон. Была надежда, что в самом крупном городе мира «Видимую речь» наконец оценят. Александр вернулся в Шотландию. Вот тут возникает вопрос о его образовании. Сам он утверждал, что гимназию в «Северных Афинах» завершил («прослушал полный курс») и его, хоть и дурной, аттестат давал право поступления в университет. Однако некоторые биографы уверяют, что в Эдинбургском университете (1864-1865 гг.) юноша, если прибегнуть к реалиям нынешнего дня, поначалу лишь «добирал кредиты», как латынь и греческий в Weston House Academy, на севере Шотландии, где был одновременно и ментором, и школяром. Я не спорю. Для кого-то это важно. Но Александр не упоминает эдинбургских (да и лондонских) профессоров как наставников, чья научная школа сыграла роль в формировании его идей.
Скоро главной заботой семьи сделалось здоровье Эдди. Симптоматика известная: кашель с кровохарканьем, потеря веса, слабость. И как все быстро. Элиза потихоньку выплакивала глаза. Отец пытался собрать деньги, чтобы отправить ребенка в санаторий – куда-нибудь в горы или на теплое побережье. Не успели.
Старший, Мелли, завершал университетский курс в Эдинбурге. Планировал женитьбу. Отрезанный ломоть. Страхи матери сосредоточились на Александре. Она умолила сына перебраться под ее крыло, в Англию. Он согласился, однако с условием, что будет сам зарабатывать себе на учебу. Поступил в University of London и нашел должность учителя в кенсингтонской частной школе для глухонемых.
Преподавал Алек с использованием абсолютно революционной методики. Мужчины в семье спасались от горя работой. Они приспособили систему «Видимой речи» для обучения глухонемых: с ее помощью можно было читать по губам и воспроизводить звуки путем рассчитанных движений того или иного артикуляционного органа. Первым живым существом, на котором испробовали эту методику, был домашний песик, скай-терьер Труве. Детально проанализировав строение собачьей пасти и глотки, Алек добился поразительных результатов: «Много было гостей, приходивших посмотреть на собаку, которая, повинуясь движениям моей руки, произносила «Ow, ah, u, ga, ma». Так что благосклонный слушатель узнавал обращение: «Как ты, бабушка?» (How are you, Grandma?).
В 1868-м отец отправился пропагандировать «Видимую речь» в Новом свете, свалив на Алека своих домашних учеников и пробивание лондонских публикаций. Нагрузки сказались тут же. У молодого учителя возобновились головные боли, от которых он страдал подростком. Одолевала депрессия – «меланхолия», как тогда выражались. Мучила бессонница. Худющий, на голову выше отца, изможденный, он словно готовился безропотно принять недуг. Но туберкулез привязался к уже женатому и практикующему корректором речи старшему сыну. Весной 1870-го 23-летний Александр остался единственным ребенком в семье.
Нет, ему совсем не хотелось за океан. Во-первых (или во-вторых), он уже изучал в университете физиологию и анатомию и надеялся на диплом. Во-вторых (или во-первых), Алек был влюблен, причем мама одобряла его выбор. В-третьих, ему нравилось экспериментальное преподавание в Кенсингтоне. В Лондоне он ощущал близость к технологическим новациям, а мысли о передаче звуковых колебаний на расстояние занимали его все серьезнее. Но Мелвилл «спасал молодых», Алека и вдову старшего сына, Кэрри, и на дух не переносил какой бы то ни было критики колоний, где сам когда-то выздоровел.
Все, что было известно Алеку о Канаде, он, в отличие от отца, почерпнул из чрезвычайно популярных тогда книг сестер-писательниц Стриклэнд (Strickland), щедро делившихся с англичанами, решившими переломить судьбу, своим собственным опытом. В очерках «Терпя лишения в буше» («Roughing it in the Bush, or Forest Life in Canada», 1854) Сюзанны Муди (см. МВ, №№ 512-513) впрямую предостерегала «эмигрантов-джентльменов» от поспешных шагов, в частности – от продажи имущества, мрачнейшими красками обрисовывая сельскую жизнь в глуши и прежде всего тот социальный круг, в который неизбежно попадет образованная семья. Много лет спустя Александр говорил друзьям: «Я уезжал в Канаду умирать». 21 июля 1870 года пароход с Беллами на борту покинул лондонский порт.
10-дневное плавание члены семьи перенесли без малейшего намека на морскую болезнь, что обличало в них природных мореходов. Алек прятался в каюте, выходя лишь к трапезам и пугая родных отсутствием аппетита. В своей записной книжке, озаглавленной «Мысли Александра Г. Белла», он изливает обиду на отца: «Человек сам должен за себя решать». Его настроение несколько улучшилось в Квебек-сити, где семья пересаживалась на речной пароход, чтобы отправиться в Монреаль, вверх по Saint Lawrence. Этот фрагмент побережья тогда, наверное, выглядел роскошно и совершенно пленил Алека: не тронутые цивилизацией леса; яркие деревеньки с обязательной церковной колокольней. И потом – воздух, чистый, вкусный, напоенный запахом сосны. А в Монреале молодой человек разинул рот от удивления. Хотя городу было далеко до Лондона, 100 000 его жителей к приезду Алека уже создали привычную для него среду. Правда, кое-кто из горожан изъяснялся на неудобоваримом французском диалекте, в основном рабочая портовая публика и обслуга в гостиницах и кафе, но преобладала английская речь, а то и с шотландским акцентом, и в топонимике компатриоты Беллов звучали не одно десятилетие.
Мелвилл купил небольшую ферму, Tutelo Hights, по сути – загородный дом, поскольку не собирался богатеть на развитии сельского хозяйства. Он по-прежнему «ставил» на свою систему обучения. Родители и Кэрри перезнакомились с соседями за неделю. «Сливки общества» в округе и в городке Brantford, до которого было 4 мили, тоже сформировались из шотландских семей. Алек куксился. Деревья, восхитившие его по дороге в Монреаль, теперь раздражали: «Они закрывают горизонт… в поле натыкаешься на пни…» А канадский климат, между тем, помогал. Молодой Белл окреп. Прибавил в весе, а потом и деревья простил.
Однако по-настоящему переломным моментом явилось для него знакомство с индейцами. В нескольких милях от Tutelo Hights, «по чертовски плохой дороге», обнаружилась резервация убежавших от революции ирокезов-лоялистов. 6 племен под одной крышей говорили на своих родных языках и жили если и не совсем как их предки до европейской колонизации, но все же соблюдая традиции. Алек подружился с женатым на англичанке молодым вождем могавков Джорджем Джонсоном. Тот позволил ему записывать индейские языки системой «Видимой речи» и подарил индейскую меховую шапку и жакет с бахромой, надевавшийся исключительно во время церемоний. И еще: обучил нового друга триумфальному военному танцу. С тех пор любую свою победу Александр Белл отмечал, воздевая руки и с ликующим воплем пускаясь в военный индейский танец.
Первую на Земле телефонную беседу изобретатель закончил словами: «Господи, храни королеву!» — и на глазах у изумленного ассистента исполнил эмоциональные дикие па.
Нет, я не против, тем более что Александр неплохо владел классическими языками, а Бостон в то время действительно был культурной столицей Америки, уступив политику Вашингтону, а финансы – Нью-Йорку. Но «трудоголику на интеллектуальной ниве» нет-нет, да и давали понять, что в обществе бостонской элиты он – тело чужеродное.
В обучении глухонемых, что в Канаде, что в Штатах, предпочитали язык жестов. Однако незадолго до иммиграции Беллов две отважные дамы, владелицы специализированных школ, поняли, что обычай нужно ломать. С одной из этих директрис Мелвилл встречался в 1868-м. Отправившись осенью 1870-го в Новую Англию с курсом культурологических лекций (такие «разъездные просветители» — занятная отличительная черта Штатов XIX века и, в общем, нормальный способ заработка), он возобновил знакомство с мисс Сарой Фаллер (Sarah Fuller), и она пришла послушать профессора. Начинал он с Шекспира, привлекая свои недюжинные актерские задатки, но завершал непременно «Видимой речью». Публика не то чтобы схватывала на лету. Да ведь Морзе, например, потратил не один час, пытаясь втолковать мужам в американском Сенате основы, на коих зиждился его телеграф. Пока не провел опыта, все было бесполезно. К счастью для Мелвилла, семена упали на благодатную почву. Мисс Фаллер пригласила его провести в ее школе краткий курс. Мелвилл отказался, однако порекомендовал сына, сославшись на его преподавание в Кенгсингтоне. Последнее слово оставалось за Массачусетской комиссией по образованию.
Весной 1871-го Александра известили о выделении $500 на «дополнительное обучение глухих». Ему предстояло прожить в Новой Англии 2 месяца, но родные чувствовали: он постарается обосноваться в большом городе, возвращаясь на ферму разве что на каникулы. Впрочем, печалилась мама. Мелвилла это вполне бы устроило. Он видел в сыне борца за собственное изобретение, что, кстати, на несколько лет осложнило Алеку жизнь. Как учитель-экспериментатор он двигался великолепно. Усовершенствовал систему. Чуть ли ежедневно придумывал новые упражнения («голова моя лопается от идей»). Через пару недель преподавания в Boston School Deaf Mute основал класс для взрослых. Обзавелся частной практикой. Публиковал статьи. Показал новшество в нескольких солидных школах. Но для подготовки патента на «Видимую речь» не сделал ничего. Он даже «отступил от отцовской веры», выучив язык жестов: часть учеников требовала смешанной методики. Очередная зима в Новой Англии принесла ему профессорскую должность. Бостонский университет рискнул пригласить 26-летнего «блестящего практика» без диплома в свою Ораторскую школу. $5 за часовую лекцию (5 раз в неделю) – не синекура, но к ним прилагалась комната для занятий с частными учениками. И подобающее Алеку окружение.
Наконец внимание на молодого профессора обратил бостонский адвокат Гардинер Хаббард (Gardiner Hubbard), президент Clarke Institution for Deaf Mutes (Northampton), и доверил молодому профессору свою глухонемую дочь – Мейбл.
Вот Мейбл отнеслась к учителю подозрительно. Он определенно не соответствовал ее представлениям о человеке «comme il faut». Костюм его лоснился, пышная шевелюра вечно нуждалась в расческе. Держался как-то неуверенно, не знал, куда руки девать. Все это до первого занятия. «Яркий, завораживающий, умный…» — пришел черед этих эпитетов. Девушка была способной на диво. Она буквально за несколько месяцев изучила «универсальный алфавит», и весной Алек попросил ее написать для периодики заметку в символах «Видимой речи». Жила в Кембридже, в огромном, шикарном доме, который, впрочем, был выставлен ее отцом на продажу: адвокату нужны были свободные деньги, а сам он с женой и остальными дочерьми обитал в Нью-Йорке. За Мейбл присматривала гувернантка – пришедшая в ужас, когда девица, не пожелав пропустить урока, храбро прорвалась к Алеку сквозь жуткую, вошедшую в анналы февральскую метель. Он вызвался быть ее провожатым на обратном пути – и для него это «шествие сквозь снег» стало началом подлинного чувства. Девица, однако, воспринимала господина Белла лишь как учителя. Была тому причина: в свои 26 -27 он выглядел если на все 40, то глубоко за 30. Особенность внешности, проявившаяся еще в юности, когда ученикам Weston House Academy и в голову не приходило, что риторику им преподает ровесник.
В общем, дальше понятно. Летом 1875-го Мейбл намеревалась уехать на островок Nantucket, милях в 30 от Cape Code. Прелестное, идиллическое местечко. И Алека прорвало. Как и положено порядочному человеку, он письмом известил о своей любви мать девушки. Та предложила ему подождать год, прежде чем признаваться самому предмету обожания. Алек написал отцу девицы. Тот, даром, что уже был связан с изобретателем делами, увеличил этот срок вдвое. 1 июля Мейбл отбыла отдыхать. Соискателя ее руки хватило примерно на 3 недели. Он почти вбежал к Хаббардам и, демонстрируя все признаки легкого безумия, заявил, что больше ждать не в силах. Мейбл должна услышать о его любви из его уст. Некоторый страх, возникший на их лицах, его не остановил. А показанное матерью письмо, в котором девушка выражала неприятное недоумение по поводу страсти «господина Белла», скорее, подстегнуло.
В первую августовскую субботу он (без багажа) сел в поезд на Cape Code. По пути вспомнил, что в конце недели речные пароходики ходят редко. На остров, в итоге, он приехал к полуночи и в отеле ни на минуту не сомкнул глаз. Утром его поджидал сюрприз: дом кузины, у которой отдыхала Мейбл, располагался на противоположном краю островка, в 8 милях от пристани. В довершение всего началась затяжная гроза. Запертый в отеле, Алек начинает писать Мейбл (чтоб не лопнуть!) и заканчивает письмо на рассвете следующего дня. Утром он добирается до поместья кузины и краткой запиской объясняет, что остановился в ближайшем отеле и хотел бы повидать девушку – если она согласится. Кузина, относившаяся к учителю более чем холодно, тем не менее, встретилась с ним и обескуражила: сама идея увидеть сейчас Белла привела Мейбл в расстройство. Тогда Алек вручил кузине пухлый конверт, и, поняв, во что обошлось ему это послание, та меняет гнев на милость и предлагает Алеку присоединиться к общей прогулке.
Влюбленный отказался категорически и тут же отправился восвояси, Добравшись до дома, он свалился на постель и, как явствует из дневника, «нормально спал впервые за 10 дней. Не было мне покоя с 29 июля, с тех пор, как узнал, что я ей не нравлюсь». Изобретатели – они такие.
Монреаль
