Мореплаватель и ученый, автор известных песен и стихов, человек, влюбляющийся и продолжающий искать свою истину, — таким Александра Городницкого знают все, кто любит его песни и с радостью ждет встречи с ним в Монреале 25 сентября в зале Ermitage (Collège de Montréal) в 19:00.
Предлагаем вашему внимаю несколько выдержек из интервью с Александром Моисеевичем Городницким, записанного накануне одного из его юбилеев (Публикация используется с разрешения автора).
“Плавая много лет в океане, я привык к тому, что движущееся судно всегда устойчивее к волне, чем лежащее в дрейфе. Человек, который ничего не делает, лежит в дрейфе. Он быстрее старится и начинает болеть”.
— Вам часто вспоминается детство?
— Довоенное детство я иногда вспоминаю, но достаточно туманно. Как я написал в одном своем стихотворении, посвященном годовщине прорыва блокады, я ведь блокадник:
Сказать не смею ничего
Про эти времена,
Нет мира детства моего,
Тогда была война…
Мое детство было оборвано войной, блокадой, голодом.
— Что-то в детстве предопределило вашу будущую профессию?
— В Омске нашел на чердаке большую подшивку старого довоенного журнала «Вокруг света», где описывались географические путешествия. Это во многом определило стремление к дальним странам и путешествиям. Я всегда завидовал мореплавателям, путешественникам, которые открывали какие-то новые земли. Мне всегда казалось, да и сейчас кажется, что более интересного занятия в жизни не существует.
— А как вы начали писать стихи?
— Странным образом. В 1947 году одноклассник меня уговорил пойти с ним вместе поступать в художественную студию ленинградского Дворца пионеров. Мы с ним отобрали по несколько рисунков и отправились на Фонтанку во Дворец пионеров. Когда мы поднялись на второй этаж отдела художественного творчества, то выяснилось, что студия закрыта. Мы уже несолоно хлебавши повернули обратно, но соседняя дверь была приоткрыта, и за ней звучали какие-то странные стихи.
Я тут же расхотел поступать в студию рисования и решил пойти в студию литературного творчества. Но не тут-то было.
Для того чтобы приняли в эту студию, надо было обязательно представить два своих стихотворения или один рассказ. Я побежал домой и ничтоже сумняшеся через день уже написал два стихотворения. Одно из них — про умирающего гладиатора — подозрительнейшим образом смахивало на лермонтовское, а второе было посвящено монголам. Я тогда увлекался историческим романом Яна о Батые.
— Вы оканчивали школу в конце 1940-х. Это было не самое легкое для страны время.
— Я окончил школу в 51-м году, это еще хуже. Потому что уже висело в воздухе дело врачей. Тогда людей с моим пятым пунктом ни в какие приличные вузы не брали. Была своя черта оседлости — пединститут, мединститут, пищевой институт. Мне туда не хотелось, я любил историю. То, что на старости лет я стал профессором геофизики, считаю недоразумением. Отец с великим трудом отговорил меня от военной службы, я подал документы в Ленинградский горный институт, на геологоразведочный факультет. На то были две очень важные причины: во-первых, экспедиции — настоящая мужская работа, а во-вторых — форма. Тоже погоны, хотя и не такие, а все равно — погоны. А я мечтал тогда о погонах, идиот был полный. И попал неожиданным образом туда с золотой медалью без экзаменов. Так стал геологом, точнее геофизиком, и это определило всю мою дальнейшую жизнь.
— А свою первую песню вы написали еще в институте?
— Первую песню я написал на третьем курсе института совершенно случайно. Так же случайно, как стал геологом, упав с вышки. Для того чтобы приняли в Горный институт, надо было прыгнуть с 3-метровой вышки. Плавать я не умел, но все же решил попробовать. Я считал, что в Советской стране человеку не дадут погибнуть. Я спрыгну, меня вытащат, и я стану геологом. Нас привезли на водный стадион на Крестовский остров. Холод был собачий. Когда вызвали меня, то я, лиловый от холода и страха, встал на качающуюся подо мной доску и сразу понял, что прыгать ни за что не буду. И повернулся, чтобы с позором уйти. Но доска спружинила, я упал, и мне засчитали прыжок. Так я стал геологом.
Также случайно, как стихи, я уже рассказывал, шел в один кружок, а попал в другой, я начал писать песни. У нас были факультетские спектакли на втором курсе, конкурсные. И вот сложилось так, что меня вызвали на комсомольское бюро, и секретарь бюро сказал: «Или завтра будет мелодия к песне, или комсомольский билет на стол положишь!» На дворе стоял 54-й год, время суровое, я испугался, побежал домой и намычал какую-то мелодию. Вот так впервые появилась песня, которая получила название «Геофизический вальс», и мы заняли первое место на конкурсе факультетских спектаклей.
— Ваши лучшие северные песни писались где-то там, далеко от Москвы и Питера.
— На Севере я впервые услышал песни, которые пели наши работяги, в основном бывшие зеки, и открыл для себя великий трагический фольклор сталинского ГУЛАГа. Этот песенный мир меня совершенно потряс. Я был молодым и глупым, и все время спрашивал у поющих, кто автор. И они мне с угрюмой усмешкой отвечали примерно так: «Слова народные, автора скоро выпустят».
Свои первые песни я начал придумывать как подражание этим великим песням. Так появились «Деревянные города», «Снег», «Кожаные куртки», «Перекаты» и другие. В том числе песня «На материк», которая считается зэковской.
— Благодаря таким песням у многих впечатление о вас как о матером антисоветчике.
— Я никогда не боролся с советской властью. Это она почему-то активно боролась с авторской песней, чутким мохнатым ухом уловив в ней «чуждые» интонации. В 1968 году я неожиданно для себя попал в число главных фигурантов знаменитого доноса. Он был написан окололитературными подонками на группу ленинградских литераторов, в числе которых были Сергей Довлатов, Иосиф Бродский, Татьяна Галушко, Валерий Попов, Яков Гордин, Яков Виньковецкий и я. С этого времени я надолго попал в черные списки. Стихи мои не печатали, в приеме в Союз писателей отказывали. И единственный путь к читателю был через песню.
— Но ведь и песни ваши запрещались, например, песня «Над Канадой»? За что?
— В те годы было такое шуточное определение соцреализма: «Восхваление начальства способом, доступным его пониманию». Все остальное воспринималось как крамола. Любая попытка свободно дышать, свободно говорить в этом фальшивом государстве была заведомо обречена на запрет и на преследование.
— А вы сами как относитесь к тому, что пишете?
— Я не могу говорить о своих скромных стихах и песнях, но великая русская поэтесса Анна Андреевна Ахматова на вопрос о том, трудно ли писать стихи, улыбнувшись, сказала: «А что ж трудного, когда диктуют!»
Вообще, должен признаться, что мало понимаю в конце жизни в тех вещах, которыми много лет занимался. Я лучше всего знал окружающую природу и ее законы в 10-м классе, когда свято верил в учебники. Будучи отличником, я заучил наизусть, как попугай, известное энгельсовское определение жизни: «Жизнь есть способ существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их внешней средой» и лишь недавно вдруг понял, что формула эта ничего не объясняет.
Как написано в одной из моих старых песен:
Не страшно потерять
уменье удивлять,
Страшнее потерять уменье
удивляться.
— А вы способны влюбляться?
— К сожалению, способен.
— Это вам помогает писать?
— Иногда помогает писать, но сильно мешает жить. Кроме того, влюбляться в моем возрасте достаточно смешно. Мудрости мне годы не прибавили, а глупых эмоций не убавили. Понятие старости относительно. Когда Гете написал «Фауста», то на вопрос о том, сколько лет Фаусту, он ответил: «Старик, лет за 60». А когда Гете было уже за 70, на тот же вопрос он ответил: «Старик, где-то далеко за 80». Я не ощущаю своего возраста, пока не заболею либо не погляжу в зеркало.
Как писал Грин: «Детское живет в человеке до седых волос». А у меня уже никаких волос, в том числе и седых, почти не осталось. Я принадлежу к тому уходящему поколению, когда в детстве полагалось иметь любимого героя и какой-нибудь девиз. Моим любимым героем с детства был Руаль Амундсен. Человек, который открыл Южный полюс и погиб как настоящий мужчина, пытаясь спасти экспедицию Нобиле. Моей любимой фразой в последние годы стала фраза из Платона, который тысячелетия морочит голову человечеству тайной Атлантиды: «Верь тому, кто ищет истину, и не верь тому, кто говорит, что ее нашел!»
НЕ ДОЖИВАТЬ, А ЖИТЬ
Не доживать мне хочется, а жить,
Поскольку жизнь и в старости прекрасна,
И не скулить о юности напрасно,
Мальчишескую вспоминая прыть.
Хочу смотреть я, как бежит вода,
Как в синем небе вспыхивают чайки,
И радоваться снова хлебной пайке,
Как в давние блокадные года.
Мне хочется, пока хватает сил,
Свою былую вспоминая цену,
Под шум оваций выходить на сцену,
Пока свои я песни не забыл.
Мне хочется не доживать, а жить.
День смерти не хочу я знать заране, —
Пусть разом оборвётся эта нить,
Не вызывая всхлипов и рыданий.
Вновь огибать хочу земную ось,
На судне в атлантическом тумане.
Пускай меня схоронят в океане,
Как дважды мне увидеть довелось.
Неумолимым временем влеком,
Со стороны я сам себя не вижу,
Как те мои ровесники, кто выжил,
Беспомощным и жалким стариком.
Хочу опять работать день-деньской,
Их горькую не разделяя участь,
Бессонницею старческой не мучась,
Ночь коротать за трудною строкой.
И не сумев к утру её найти,
Смотреть с улыбкой в светлое оконце,
И радоваться женщине и Солнцу,
Что освещают мне конец пути.
НЕНАВИСТЬ
Становится ясней из года в год,
Хотя живём, не придавая вида,
Что угрожает нам не углерод,
Не вспышки смертоносного ковида.
Нас ненависть, людей всеобщий враг,
Подталкивает на братоубийства,
Нам, ядерной зимы готовя мрак,
Что понимаешь, видимо, не быстро.
Перемещаясь от страны к стране,
Она везде овладевает нами,
И приближает к Мировой войне,
Которая опаснее цунами.
«И, если не хотите вымирать, —
Я говорю грядущим поколеньям, —
То с ненавистью надо воевать,
А вовсе не с глобальным потепленьем».
ЯМЩИК, НЕ ГОНИ ЛОШАДЕЙ (песня)
Лишь в старости вслед понимаешь за всеми,
Свои завершая дела:
С течением лет ускоряется время,
Летит, закусив удила.
Не вспомнишь утраченных в прошлом людей
За гранью суровых веков.
Сказать бы: «Ямщик, не гони лошадей»,
Да нету уже ямщиков.
Всё меньше дорога твоя столбовая,
Пройти бы её, не спеша,
Но снова ночами, уснуть не давая,
Готовится к взлёту душа.
И Солнце, вослед устремляясь звезде,
Летит посреди облаков.
Сказать бы: «Ямщик, не гони лошадей»,
Да нету давно ямщиков.
Поймёшь, в это небо смотря голубое,
Что сам ты ещё наяву,
Покуда любовь твоя рядом с тобою,
Что держит тебя на плаву.
Себе не прикажешь сейчас «молодей»,
Поскольку уже не таков.
Сказать бы: «Ямщик, не гони лошадей»,
Да нету давно ямщиков.
Стихает за окнами шум новогодний,
Вчерашние вянут цветы.
Спешить тебе некуда, друг мой, сегодня,
Куда же торопишься ты?
Короче минуты становится день,
За окнами снова темно.
Сказать бы: «Ямщик, не гони лошадей»,
Да нет уже троек давно.
