Еще раз про родительскую любовь…

Еще раз про родительскую любовь…Полагаю, многие помнят ленинградского актера Николая Симонова. Если не в «Петре Первом» 30-х, так в «Очарованном странник», в «Оводе» или в «Моцарте и Сальери» 1971 года, где Симонов — в дуэте со Смоктуновским (оставляю в стороне очевидно разное качество этих фильмов). Из «Человека-Амфибии» только и уцелело в голове его бессмертное: «Они все время держали тебя в воде? Негодяи! Они же погубили тебя!» По тому, как это произнесено, легче легкого вообразить, до какой степени великолепен был бы Николай Симонов в трагедиях классицизма, в каком-нибудь «Дмитрии самозванце» А.П. Сумарокова:
Зла фурия во мне смятенно сердце гложет,
Злодейская душа спокойна быть не может.
Или в старинной мелодраме. Обвиняют актера в нарочитости, неоправданной эмфазе движений и жестов, в столь же искусственной приподнятости речи, которыми современный исполнитель обозначит иронию. И что? На мой взгляд, здорово, что не всяк на Руси следовал теории Станиславского, что «мамонты» — Симонов, Астангов, Мордвинов — иногда вставали на котурны. Пусть будет праздник! Алла Тарасова тоже этим грешила. Голос у нее был потрясающий: богатый обертонами, глубокий, певучий. И долго-долго звучал без признаков старения. Если не смотреть, а только слушать спектакль «Анна Каренина» (МХАТ, начало 50-х, постановка В.И. Немировича-Данченко), и не подумаешь, что актриса вдвое старше своей героини.

Сыграла она и в нескольких пьесах А.Н. Островского. Драматурга, всегда на родине чтимого, а в условиях расцветших товарно-денежных отношений, — до боли необходимого. Как известно, большевики славили в Л.Н. Толстом «зеркало русской революции». Театр и кинематограф постперестроечных лет определили на эту должность Островского. В российских театрах сейчас идет около 90 спектаклей по его пьесам. Но «Без вины виноватые» не о рынке. Будем честны – по основному сюжетному стержню это мелодрама.

Белинский писал: «Изо всех родов ложной поэзии самый несносный род эти мелодрамы!» Их засилье на русской сцене раздражало Крылова, Пушкина, Гоголя, Салтыкова-Щедрина. Мешанина «острых положений», специфический набор героев-маргиналов, человеческих отбросов на пару со святыми, вечный счастливый финал – все это никак не способствовало ни образованию публики, ни воспитанию чувств. «Тут все ярко, красно, густо, аляповато, топорно, да и чувства у самих идеальных-то фигур такие аляповатые и топорные…» — гневался «неистовый Виссарион».

В XX веке значение жанра переоценили. Мелодрама явилась шагом в развитии «новой, вольной трагедии» (Б. Томашевский) и послужила привлечению в зал массового зрителя. Пообвыкнет на «Двух сиротках» и «Воровке детей», а со временем и Шекспира высидит. Коллизии-то похожи (если пренебречь happy end’ом). После революции, когда народ кнутом и пряником заманивался в театр, она превращается в один из ведущих жанров – с оговоркой: сюжет опирался на правильную идеологическую базу. Одобренный лично наркомом просвещения товарищем Луначарским, питерский «Театр классической мелодрамы и комедии» открыли спектаклем «Материнское благословение, или Бедность и честь» (переделка Н.А. Некрасовым немыслимо душещипательной – и несказанно популярной — французской пьесы, где поэт усилил социальную проблематику). Ничего, между прочим, удивительного. Отсутствие реализма тут с лихвою восполняется реальностью слез, непрошеной и такой понятной реакцией неподготовленного зрителя на сугубо выпуклые муки. Чем не катарсис? Но в 30-е советский гражданин обязан был испытывать и демонстрировать совсем иные эмоции, и этот жанр с российской сцены изгнали.

«Без вины виноватые» — из последних вещей Островского. В их ряду пьеса стоит немножко особняком. Все по той же причине: хотя отдельные черты «трагедии для простолюдинов» используются драматургом аж с «Банкрота» («Свои люди – сочтемся»), это единственная «чистая» мелодрама. Ну, действительно. Героиня с говорящим именем, бедная, но образованная и умеющая любить до самозабвения (чем еще объяснить наличие у нее ребенка?). Заметьте, что драматург и зритель, глазом не моргнув, прощают Любе Отрадиной ее падение, и это в 80-е годы XIX века! Когда героиня говорит о своей товарке: «Стыда в ней как-то мало было», — мы без рассуждений признаем за Отрадиной право на эту характеристику. Любовник-предатель, вроде бы не злодей — лишь очень слабый человек, настолько слабый, что никакой нравственности в нем не сыскать, а ведь покажет себя со временем во всей красе. Внезапные повороты судьбы: смертельная болезнь и чудесное выздоровление, нежданные деньги и талант. Страдания сироты. Его встреча с матерью – и наконец счастливое узнавание. Советское литературоведение извело литры чернил, утверждая, что все это — упаковка для сурового идейного содержания. Прям вторая «Гроза». Вот только зритель критических статей не читает. Плачет. Островский, хорошо знавший публику, на эти слезы рассчитывал.

Однако трагедией потери ребенка и счастьем его обретения пьеса отнюдь не исчерпывается. «Без вины виноватые» — еще и театр изнутри, в той позиции, что из зала не видна. Островского вообще интересовало актерство в человеческом поведении. Как дарованный натурой инструмент, помогающий формировать события. Способ защиты от судьбы-злодейки. Форма самовыражения русского человека, в отличие, ну, хоть от того же немца. Но пьеса рассказывает о людях, снискивающих на подмостках хлеб насущный, то бишь о профессионалах, как назвали бы их сейчас. Городок маленький, театр слабенький, антрепренер упрашивает Кручинину (сценический псевдоним Отрадиной) посодействовать – поднять сборы. Едва ли не каждого артиста, как и саму главную героиню, привел сюда случай. Некуда податься – валяй в актеры. Но вот «сложнейшая на свете машина» запущена. Спектакли играются. Кипят закулисные страсти со своим собственным сюжетом: зависть, интриги, взаимоотношения с публикой, быт-бытие смешной и трагичной касты. И сюжет этот не стареет. Наблюдая с год назад за развитием скандала на Таганке, когда труппа обвинила администрацию в финансовой то ли нерадивости, то ли недобросовестности, я бормотала: «… артисты – народ необеспеченный, по-европейски сказать, пролетарии, а по-нашему, по-русски, птицы небесные: где посыпано крупки, там клюют, а где нет – голодают». В хамских окриках Любимова для меня звенел перефраз: «Вы артисты, ваше место в буфете».

Экранизация 1945-го (режиссер Владимир Петров – «Петр Первый», «Гроза», «Ревизор» с Толубеевым, Гариным, Горбачевым, Грибовым) была снята по следам МХАТовского спектакля. В обеих версиях — Алла Тарасова. Прошлое героини и в спектакле, и в фильме введено ретроспекцией. В театре вся сцена проговаривалась. Тарасова сидела в кресле лицом к зрителю, лишь подавая реплики, — по воспоминаниям зрителей, юным, звонким голосом. Остальные герои располагались на заднем плане, в темноте. Выхватывались только их лица. В кино актеров «омолодили» совсем простым приемом: подали эпизод неподвижной камерой, общим планом – словно издалека. И потом: в свои 47 лет Тарасова была еще царственно хороша.

Старые черно-белые фильмы далеко не всем по вкусу. Я, собственно, никого и не агитирую. Но то, что Елена Ивановна Кручинина-Тарасова покоряет провинциального зрителя ролью матери в «Ричарде Севидже, или Сыне одной матери» Гуцкова, примирило меня с ее знаменитым (и многажды охаянным) возгласом «Какое злодейство!» (в театре он неизменно сопровождался глухими рыданиями зала). Да, котурны. Почему бы не истолковать их в русле стилистического единообразия сцены и жизни? Меня бы и заламыванье рук не покоробило. Героиня такова: «У меня уж слишком сильно воображение и, кажется, в ущерб рассудку». Актерский состав в фильме большей частью превосходен: Коринкина — Ольга Викландт, Муров – Борис Ливанов, Миловзоров – Павел Массальский. Фантастический Шмага – Алексей Грибов.

5-6 десятилетий – вполне достаточный срок для того, чтобы кому-то опять захотелось обратиться к материалу. Ах, все тот же вопрос: зачем? Когда в 1993-м Петр Фоменко поставил «Без вины виноватых» в театре Вахтангова (смотрела только на DVD), общий глас поименовал спектакль «признанием в любви театру и артистам». К сожалению, игры с пространством, в которых участвовал и зритель (начинается действие по указанию Шмаги в бывшем буфете, а потом все «хором» перемещаются в малый зал), были для меня потеряны. Однако что жизнь и сценический морок в этой трактовке сплетены неразрывно — и в записи углядишь. Сравнивая спектакль с постановками в Малом и во МХАТе, в нем находили безусловную новизну: впервые акцент был явно перенесен на жизнь «закулисья». Интересно.

Зимой 2006-го Инна Чурикова оповестила общественность о новом замысле супруга и режиссера Глеба Панфилова, решившего экранизировать пьесу на ТВ: «Глеб Анатольевич хочет, чтобы Кручинину играла я, а Незнамова – наш сын Иван. Ваня – очень художественная натура, и в нем многое есть и от режиссера, и от художника, и от сценариста». Какая ж мать свое дитятко не похвалит? Публика умилилась и замерла в предвкушении: кроме домочадцев Панфилова в картине снимались Янковский и Броневой, Сухоруков, Филозов, Певцов, красавица Мария Шукшина. Натуру готовили с размахом. Специально отреставрировали какую-то подмосковную усадьбу, где присутствует буквально все, чтобы обеспечить наиболее близкую к тексту интерпретацию четвертого действия: пруд, беседки, терраса. Хотя эта информация не очень-то вяжется с общим впечатлением «малобюджетности», которое производит фильм.

В полной версии – 3 часа «испанского стыда». Чурикова играет и молодость, и зрелость своей героини, а потому художнице по костюмам Валентине Комоловой, наверное, тяжко пришлось. Та же петрушка и с Янковским, но под него подредактировали текст. Заменили «молодой» на «я уж не молод» — и вся недолга. А что за 20 лет не полинял ни перышком – так зажил человек сытно. С матерью малютки такого фокуса не провернешь. Комолова – замечательный мастер, удостоенный серьезных наград в России, Израиле, Канаде. Ей многое удалось. «Молодость» сценарист перенес в холодный буфет, и капюшон с меховой оторочкой, пальтишко в талию поддерживают иллюзию. Голос хрипловат? — почитай, на морозе беседуют. Ну, а в комнатах никаких ухищрений не хватит. Помилуйте, какая ж это Кручинина. Уж скорее, Лизавета Прокофьевна Епанчина — значит, вновь вспыхнувшая в бывшем любовнике страсть выпадает. Если б только это. Изначально наступив на предложенные драматургом обстоятельства, далее двигались уже на асфальтовом катке. Всего, что подмяли, и перечислять неохота. Вот только одно: переиродил Панфилов Ирода, благо Белинского на него нету. Жалуется героиня, что часто доходит до галлюцинаций, а режиссер тут как тут. И опять на экране не Кручинина – Офелия в старости. В мелодраме-то отчего ж себе не позволить?..

Ругать этот фильм можно бесконечно. Печальнее всего, что прозрачная цель его создателей не достигнута. Бог весть, по чьей инициативе выдернули Ваню Панфилова из принадлежащего ему ресторана «Дети солнца», что в Переделкине. Смешные оправдания режиссера, что, мол, важно было подкрепить узнавание физиологическим родством исполнителей, вряд ли кого-нибудь обманули. Актер Ваня никакой. Ресторатор, по слухам, успешный. Меня же в этой истории, против обыкновения, волнуют финансы. Кто оплатил это торжество семейного подряда? Какие бы бешеные деньги ни крутились в стране, ясно ведь, что на повторение проекта в ближайшие годы не отсыплют. А мы с вами не черепахи.
До встречи через неделю.

Александра Канашенко
Монреаль