Французские заметки. Равенство, но не братство

Французские заметки. Равенство, но не братствоОсенний терпкий монреальский воздух. Холодный… Ещё и дождит. Я мерзну. Кутаюсь, превращаюсь в капусту, но никак не согреюсь. Что ж я стану делать, когда наступит зима? А вокруг все в каких-то легких пальто: ты смешная, это же ещё не холод! Вы правы: это не холод – это страх. Ледянящая пустота невесомости, «оторванности» от привычного мира… Это нечто в роде эмигрантского вируса, и нужно время, чтобы свыкнуться и согреться…

.… Её звали Елена. Высокая, статная и очень элегантная. Она мне сразу понравилась. И для меня, оказавшейся в чужой стране, было так важно иметь кого-то, с кем мой внутренний мир не вступил бы в конфликт. Шел апрель 2006 года, мой первый эмигрантский год во Франции. Я тогда еще и не помышляла о Канаде, думала, что обоснуюсь в стране Эйфелевой башни. Да что там, обоснуюсь: выжить бы только! Я чувствовала себя маленьким гадким, никому не нужным котенком, до которого французам не было никакого дела, а родным украинцам и подавно.

Почему «и подавно»? Да потому, что подружиться с украинцами во Франции оказалось очень сложно. Украинской диаспоры, как таковой, там практически не существует. То, что можно хоть как-то подогнать под понятие диаспоры – это украиноговорящие дети и внуки выходцев из Западной Украины, гонимых политическими и экономическими кризисами, но не достигшими по каким-либо причинам американского континента. Эти потомки сохранили родные традиции, религию и язык, хоть и помеченный акцентом. Они даже интересовались современными литературными новинками Украины, особенно Андруховичем, которого почему-то больше согревало солце Германии, нежели слава в родной стране… Но эти «диаспорники» (около 25 тысяч, рассеянных по всей 52-миллионной Франции) так и остались узким кружком «потомков выходцев», в котором новоприбывшим (и особенно тем, кто родился в центре, на востоке или на юге Украины и кто говорил по-русски или на литературном украинском) места не было.

Места мне не оказалось и среди новых эмигрантов. Те, кто приехал учиться, изо всех сил старались сблизиться с французами, в тайне мечтая выйти замуж либо жениться, найти работу (не важно какую!) и остаться (только бы не назад, домой!). Те же, кто приехал работать, в особенности нелегально, «кучковались» между собой, работали c утра до ночи, по ночам застольничали, а с утра снова работали… Осложнялось всё ещё и тем, кто откуда приехал: межрегиональная вражда продолжалась, и Запад на Восток всё так же продолжал смотреть косо. Да и религиозные раздоры этот десяток тысяч приезжих украинцев не обошли стороной. Чтобы с гордостью носить имя украинца во Франции, нужно было быть либо автокефалом, либо православным Киевского патриархата, либо грекокатоликом, либо, на худой конец, протестантом-«християнином віри євангельської». Крещенных же в Московском патриархате (и настаивающих на этом факте) «анафемировали» и отсылали к «русским» в Свято-Александро-Невский собор на rue Daru в Париже.

Так я, украинка, как минимум в четырех поколениях, но имеющая несчастье родиться в Днепропетровске и креститься «московитским священником», чисто автоматически, стала русской. Я даже перестала обижаться, когда меня спрашивали: «Вы русская?» Однажды я, правда, ответила: «Я – советская!» И добавила, что родилась в УССР, но этой страны больше не существует, а посему мне абсолютно все равно, как меня назовут, ибо истинная сущность моего «Я» заключается в том, что я славянка. И т.д. и т.д… Что, собственно, видно, так как на француженку я не похожа. И даже слышно, поскольку «славянский» акцент, хоть и легкий, но все же у меня остался.

А русские подшучивали над моим «малороссийским акцентом». В русской службе Euronews, едва я открыла рот, мне дали от ворот поворот. А вот прессу мой акцент не испугал. «Русская Мысль», в то время крупнейшая русскоязычная газета Франции, меня как-то очень радушно приняла, а точнее, подобрала. И даже пригрела. В тот год весна в Париже выдалась сырой, я бесконечно простывала, подхватывала всевозможные вирусы, и болела уже второй месяц. А в редакции была огромная кухня. И два сорта чая. Или, кажется, даже три. Этот чай меня спас. И Елена. Она была редактором газеты. Она почему-то поверила в меня и в мои силы. И я стала писать.

Историю Елены мне рассказать сложно. Она говорила о себе мало, только то, что как-то касалось затронутой темы. Помню, как однажды она сказала, что, когда эмигрировала во Францию, в свой первый год в этой стране, ужасно мерзла. Что никакие кофты не могли её согреть и что ей все удивлялись. Я тоже удивилась. Как ни странно, и мой организм боролся с чем-то непонятным, и даже не вирусно-биологическим, а территориальным, но холода я не чувствовала. А она – да.

И вот теперь здесь, в Канаде, я зябну и вспоминаю Елену. Она принадлежала к третьей, диссидентской, волне эмиграции. Вообще же этих волн, на которых русских заносило во Францию, было четыре. Что бы там ни говорили ученые или учебники, но их было четыре. Так называемая первая, культурная или «петровская» волна, шла от Петра, прорубившего окно в Европу, и закончилась 1910-ыми годами, приведя во Францию богатую знать, облюбовавшую Лазурный Берег, студентов, ученых и даже несколько первых русских киношников. Далее была вторая, политическая, «белая» эмиграция, многочисленная и болезненная. С 40-х по 80-е – это период третьей волны, «невозвращенцев», бунтарей, диссидентов. А потом началась четвертая, волна рабочих рук и заблудших умов, ринувшихся на Запад в поисках лучшей жизни.

Через «Русскую Мысль» прошли так или иначе все четыре волны. В 1918-м «толстый журнал» с одноименным названием, издававшийся в России, был закрыт большевиками и в 1921-м возродился в Париже её последним (периода царской России) редактором, Петром Струве. В это время на газету работали и «белые» интеллигенты и «петровские» профессора. Через 6 лет, задохнувшись в долгах своего редактора, журнал закрылся. Но не канул в Лету. Спустя ровно 20 лет, в 1947-м, в Париже снова появилась «Русская Мысль», на сей раз газета, еженедельник. Её новооснователями стали белогвардейцы, выходцы из Украины, Владимир Лазаревский и Сергей Водов. Новая газета поставила перед собой цель объединить вокруг своих шести страниц всех эмигрантов, кто хоть немного говорил по-русски, чтобы их поддержать, помочь им. Из чисто эмигрантского французского русскоязычного издания газета в скорости стала европейским, а затем и интернациональным голосом русскоговорящей диаспоры, с которым в разное время сотрудничали многие знаменитые изгнанники: Нина Берберова, Георгий Адамович, Борис Зайцев… Ко второй, «белогвардейской» волне в редакции плавно присоединялись «невозвращенцы», а затем и политические беженцы. Чего стоил только всё на свете переживший «Сашка-журналист» – Александр Гинзбург!..

Говорят, русский Париж. Да, уж больше, чем украинский, ибо никакой «украинской мысли» там никогда и не было. Но были украинцы, которые боролись не за национальную идею «і рідну мову», а за объединение общих сил, чтобы выжить. Мне нравилось в «Русской мысли». Нравилась атмосфера, рабоче-дружеская. Нравились их добрые шутки над языком моих предков: ой, а мы никогда так близко не слышали украинского!.. Нравилось даже то, что гонорары были меньше французских, но платились они за тексты не на чужом мне языке. Тексты, которые могли чем-то пригодиться таким же приезжим, как и я.

Благодаря «Русской Мысли» я открыла для себя эмигрантское кино. Все началось со встречи с Анной Бондаревой, моей ровесницей, но уже довольно известной актрисой русского происхождения. Анна, на тот момент (все тот же 2006-й год) прожила во Франции чуть подольше моего и уже успела проявить себя и в модельном бизнесе и сняться в кино с Катрин Денев, Жераром Ланваном, Жан-Пьером Касселем… Красавица и умница, в общем. А потом мое любопытство «наткнулось» на «Альбатрос», русскую киностудию, просуществовавшую в парижском пригороде Монтрёе с 1922 по 1927 гг. и выпустившую более 1200 немых фильмов со всемирно известным Мозжухиным, с Кованько, Лисенко, Колиным. Во Франции было русское кино! Оно ещё некоторое время существовало и после «Альбатроса». Да, что ни говори (и что совершенно удивительно), но русским киношникам во Франции повезло куда больше, чем в Голливуде.

Благодаря той же «Русской Мысли», а точнее, русской прессе и русской идее, ибо я занималась изучением русскоязычной прессы в университете, я открыла для себя и самих эмигрантов, волна за волной. Было несколько незабываемых встреч: Ольга Лаиль, сестра советской журналистки Натальи Ильиной, и художник Оскар Рабин. Ольга Иосифовна Лаиль приехала во Францию в 1947-м, из Шанхая, где собственно и выросла. А знаменитый автор “Водки с селедкой на газете «Правда»” оказался в Париже в конце 70-х. И Ольга Иосифовна, и Оскар Яковлевич как были, так и, несмотря на годы, прожитые за границей, остались настоящими русскими.

Помню, как впервые пришла я домой к Оскару Рабину. Это была квартира-студия рядом с библиотекой Жоржа Помпиду. Огромная, и первое, что бросилось в глаза – гора лекарств на рабочем столе, рядом с кистями и красками. Оскар Яковлевич сильно болел, но ни один француз не стал бы пить столько лекарств, сколько принимал он. Он не боялся химии. Кажется, он не боялся и смерти. После трагической гибели единственного сына, талантливого художника, Оскар Рабин все чаще стал писать кладбища, кресты, голодных волков… Его краски становились все более холодными и сгущено-черными.

Были и другие встречи, чуть «поприземистее» и порезче. Речь идет о потомках эмигрантов второй волны, которые нас, четвертую волну, называли «правнуками Сталина», безбашенными авантюристами, коим нечего делать на Западе и следует возвращаться домой. Они нас даже в глубине души ненавидели, как выходцев «из крестьянства», «безродных» (ибо у нас не было титулов, в отличие от второй волны), а значит, без всякого воспитания и без единой ценности за душой. Мне было обидно, но спорить не хотелось. Не мне их судить. Это были уже офранцузившиеся русские, с французским гражданством и французскими именами. И фамилии они переделали на французский манер, чтоб «замаскироваться». Им так было уютнее и проще. Русскими они становились дома, когда из Georges’ей превращались в Юр, из Jean’ов в Иванов, а из Nathalie в Наташ. Постепенно, особенно после развала СССР, они все дружно пообзаводились квартирами в России, и катались потом в своих красивых норковых шубах между «бывшим Союзом» и Францией, так, из-за ностальгии и «от некуда тратить». Им все было позволено, ибо у них всё было: и документы, и деньги. Они забыли, как страдали по приезду во Францию в 20-е годы их родители. И мы, новоприбывшие «правнуки Сталина», им были не ровня.

А вот третья волна нас приняла теплее. Пример тому Елена, писатель и журналист Виктор Лупан, актер Саша Бурдо и многие другие, простые и неименитые. Между нами не было ни особой возрастной, ни ценностной пропастей. У нас были и оставались те же русские, или советские, если хотите, фамилии, и мы все здесь были ещё новыми, как-то обживающимися, на чужой земле. Внуки, правнуки и праправнуки Сталина… И Хрущева, и Брежнева, и Горбачева! Мы были на равных! Наконец-то!

Екатерина Лободенко
Монреаль