Мечта о «Вишневом саде»

На сцене монреальского театра Rideau Vert до 19 октября играют «Вишневый сад». Александр Марин лет 8 назад задумал поставить здесь эту трагикомедию А. Чехова. Правда, тогда время для «Вишневого сада» еще не настало, и он уступил дорогу другим творениям.Мечта режиссера никуда не исчезала, и то и дело давала о себе знать, а однажды даже прорвалась на сцену театра: в виде цветущего сада в «Вассе», поставленной Мариным по первому варианту пьесы М. Горького. Зрители тогда застыли в восторге от красоты бело-розовых деревьев, наполненных светом и радостью.

Возникший на мгновение в финале «Вассы», вишневый сад в нынешнем спектакле Марина играет уже главную роль, он все время на сцене. Он цветет еще пышнее, цветы вишни выглядят еще белоснежнее. Это настолько яркий белый цвет, что кажется, на ветках вместо соцветий — снег: холодный, величественный, траурный. Меня словно обдало холодом, идущим от цветущих деревьев. И хотя это продолжалось всего лишь миг, я уверена, что именно этого ощущения и хотел добиться от меня режиссер.

Александр Марин не творит для красного словца, в его спектаклях нет ничего лишнего: у него на это нет времени. Спектакль — жесткая конструкция, временные рамки которой зависят от разных составляющих, самая значимая из которых зрительское внимание. Перехватить его, заставить зрителя отвлечься от жизни за стенами театра, завести его в свой мир и там открыть ту тайну, которой владеешь только ты – все это надо успеть за небольшой отрезок времени от поднятия до закрытия занавеса. Тут ли растекаться мыслью по древу, сорить символами и злоупотреблять метафорами! Успеть бы сказать то, что хочешь. Зато средств сделать это – бесконечное множество. На то ты и режиссер, чтобы творить: из света, цвета, теней, музыки, голосов, дыханий, жестов, слов, из стука дрожащей в руке чашки о блюдечко под ней — да разве все перечислишь!..

Пока Александр Марин был в Монреале, мне не удалось с ним поговорить, и только когда он прилетел в Москву, наша беседа состоялась.

— Саша, даже трудно представить, что ты чувствуешь сейчас после осуществления мечты — выхода спектакля. Опустошение?

Александр Марин: Нет, Свет. Я же дальше работаю. У меня же новые проекты! Я успел заехать в Нью-Йорк, провести там 3 репетиции другого своего спектакля “Covers” в театре Lost and Found Project, в котором собрались нью-йоркские молодые актеры, все — дети эмигрантов из Союза. Весной этот спектакль успешно прошел, сейчас они его повторяют, я поехал туда, чтобы его восстановить. На днях была премьера – все хорошо прошло. А я уже работаю в Москве, восстанавливаю старый спектакль в театре Табакова по пьесе Нила Саймона «Билокси-блюз», потом будет работа над «Эммой» по роману Флобера «Мадам Бовари» и опять же Чехов — «Три сестры»… То есть, идешь дальше, ищешь какие-то другие мотивации.

— Саша, но ты же не фабрика по производству спектаклей!

А.М.: При чем тут фабрика! Если есть интерес к театру, к какому-то материалу, то пока не сделаешь этого, ты спокойно жить не можешь. Это нормально! И это не просто профессия для меня, это способ жизни. А когда у меня случается месяц перерыв и я не занимаюсь театром, то мне тяжело. Театр – это то, что спасает.

— И спасибо, что ты нас своим театром тоже спасаешь.

А.М.: Ладно! (смеется).

— В Монреале ты что-нибудь планируешь показать в ближайшее время?

А.М.: В ближайшее время – нет, но в обозримом будущем – да.

А пока обозримое будущее еще не настало, у нас есть возможность сходить на «Вишневый сад». Кстати, здесь у этой пьесы Чехова сложилась особая история. Например, только в театре Rideau Vert в конце прошлого века 2 раза ставили «Вишневый сад». И, судя по фотографиям, в традиционной манере. Были постановки и в других театрах. Исполняющему роль Фирса в нынешней версии «Вишневого сада» Игорю Овадису довелось играть в 3 спектаклях по этой пьесе Чехова, причем, он сам стал режиссером одного из них.

Игорь Овадис: Я дважды играл Фирса. И один раз – Лопахина. В России я Чехова не играл никогда и в принципе ненавидел тот способ «играния» Чехова, когда устраивают минутную паузу, играют какую-то меланхолию, какие-то настроения. Я всю жизнь это дело терпеть не мог и не думал, что, когда приеду сюда, начну играть Чехова. Но по иронии судьбы, мой первый спектакль здесь оказался «Вишневым садом», и случилось это в 1994 г.

— То есть, между тем и этим спектаклями прошло почти 20 лет. Какие-то ощущения остались от того спектакля?

И.О.: Для меня эти спектакли разные, потому что тогда я первый раз задумался, как это можно играть. И тогда я еще не имел полных ответов на этот вопрос. Но режиссер, который это ставил, имел, на мой взгляд, здравые мысли по этому поводу. Он пытался к этому подходить с человеческой точки зрения, а не с точки зрения традиции, как это обычно играется. Поэтому там были какие-то живые вещи. То, как преподавался Чехов в России, как он изучался, и то, как Константин Сергеевич Станиславский изуродовал эти пьесы — это меня все не интересовало. Для меня все это было настолько скучно, что я и не занимался этим. Но здесь, как только узнают, что ты русский артист, то все тебя начинают спрашивать: «Как играть Чехова?», на что я отвечал: «Не знаю». Постепенно меня этот вопрос стал занимать, и я нашел для себя какие-то ответы. Сделал свой спектакль «Вишневый сад» 2 года назад в консерватории. То, что хотел сказать Чехов, все равно никто никогда не узнает. Я сделал то, что меня в этом интересует. Я не могу сказать, что эти пьесы – то, без чего я не могу жить. Честно вам скажу! Но в этих пьесах потрясающее то, что там постоянное противоречие. Все персонажи ужасно противоречивы: они одновременно абсолютно правы и делают абсолютные глупости. Там нет отрицательных персонажей, ну, может быть, Яша… Всех Чехов понимает, он видит в них и все положительные, и все отрицательные качества, видит, что все это в людях перемешано бешеным образом. Это самое интересное.

Марин не из тех режиссеров, которым для того, чтобы передать атмосферу того или иного пространства, надо заставить сцену предметами быта. В течение всего спектакля на сцене несколько раз появляется стул, со сцены почти не исчезает железная кровать. А стол заменяют собой чемоданы. Здесь нет даже «дорогого, многоуважаемого шкафа» — а только один пустой ящик от него. Дух усадьбы XIX века рождается из игры актеров: они так говорят, движутся, смотрят и дышат, что за их жестами и движениями легко угадываются очертания старинного особняка. Создается удивительная иллюзия: зритель видит на сцене то, чего там нет, то, чего нет в самом спектакле. И только потом, после спектакля понимаешь, что все 2 действия актеры играли на голой железной кровати. Не вокруг стола собралась семья, а вокруг холодного, узкого ложа, на котором невозможно ни зачать, ни родить, на котором можно только сидеть и ждать отъезда.

Александр Марин: Был особый риск ставить «Вишневый сад», потому что пьеса известна зрителю, и он собственно мог и не пойти на нее.

— Как театр согласился на твою концепцию «Вишневого сада»?

А.М.: У театра есть доверие к режиссеру. Не могу сказать, что не сразу все рассказал руководству. Хотя оно по частям узнавало мою концепцию, когда я представлял свои рисунки для художественного оформления спектакля. Я же еще был и художником-оформителем спектакля. Может, что-то в моей задумке было спорно, но никаких нареканий я от руководства не слышал, все было встречено с поддержкой и позитивом.

— Саша, может, несколько странно будет выглядеть, если после просмотра спектакля я все же задам тебе вопрос: о чем твой «Вишневый сад»? В программке к спектаклю ты пишешь, что он о гибели цивилизации.

А.М.: Так и есть. Мы шли к воплощению этой мысли. Ты видишь, как одно поколение сменяет другое. Видишь, какие ценности прошлого не разделяются подавляющим большинством нового поколения. Ты видишь какие-то странные вещи во внешних политиках некоторых государств. Ты понимаешь, что это не может привести к чему-то позитивному. Ты видишь, как рушатся государства, уничтожаются мировоззрения. Это все существует в современном мире. При теперешнем потоке информации ты понимаешь, какие сложные драматические процессы происходят с нашим обществом. Я говорю о мире в целом

— И это все есть у Чехова?

— Да, конечно, есть! У него есть предвидение. В пьесе «Вишневый сад» есть предвидение революции. Это не Лопахин уничтожает вишневый сад, а время. Оно уничтожает и Лопахина в том числе. Грандиозная пьеса. Грандиозное предвидение, предсказание.

— В твоей постановке оно заложено и в цветовом решении декораций и костюмов. Глубокий, бордовый – вишневый — цвет в сочетании с белым и серым. Это создает напряжение на сцене: знакомые чеховские персонажи обретают новую интонацию.

А.М.: Напряжение я пытался создать двумя образами. Старая рваная фотография Парижа с Эйфелевой башней: Париж существует в подсознании героини. И сам вишневый сад как некий символ красоты, совершенно неприступной, идеальной красоты. Ты ничего не можешь с ней сделать: она сильнее тебя, она сильнее персонажей. Они поэтому не могут его продать, не могут его предать, четко понимая, что за этим последует гибель. Вишневая гамма была создана сознательно: в конце все эти люди представляют собой вишневый сад, который срубят.

— В заключительной сцене главная героиня – в потрясающем вишневом платье, которое сродни костюмам оперных героинь. И многие ее жесты словно заимствованы из оперной пластики. Я права?

А.М.: Абсолютно верно. В финале персонажи идут на смерть, идут красивыми. У них есть предчувствие смерти. Они покидают вишневый сад очень красивыми, понимая, что по сути дальше ничего не будет, хотя при этом они говорят о будущем. Это сознательно сделано, конечно.

После спектакля я спросила Игоря Овадиса:

— Сколько еще Фирсов вы могли бы создать?

И.О.: Да сколько угодно. Так получилось, что первого Фирса я сыграл вместе со своими студентами. Рядом с ними я выгляжу как человек, которому уже 200 лет! А тут Саша предложил сыграть Фирса у него. Мне было очень любопытно, как это может получиться. У меня есть свой взгляд на это, у Саши – свой очень внятный взгляд. И я прекрасно в этот взгляд вошел.

— Кто такой Фирс?

И.О.: В том варианте, который я делал, для меня «Вишневый сад» был местом, где время остановилось, замерло. Сад этот уже и не сад: он уже сгнил, а с ним все еще носятся как с писаной торбой, говорят о том, что о нем напечатано в энциклопедии…

— В вашем спектакле на сцене вместо сада – железная дорога…

И.О.: Да. Все находилось у железной дороги. Создается такое ощущение, что это такой полустанок, а жизнь проходит мимо. Тут все замерло. Фирс же — дух замершего времени: когда он умирает, жизнь начинается. В моем спектакле была такая история.

— А в спектакле Марина?

И.О.: Тут Фирс – такой верный человек, которому нравится быть зависимым. Жизнь у него была вроде наполнена чем-то (хотя он уже ничего не помнит), а на поверку жизни-то и не было.

— В конце спектакля на Фирса обрушивается гора обуви. В тот момент он вылезает то ли из суфлерской будки, то ли из подпола и выглядит, как дирижер каких-то событий. По крайней мере, таким он кажется из зрительного зала. Его образ наполняется мистицизмом.

И.О.: Я думаю, что самое прекрасное — то, что, работая, мы очень мало говорим о том, к какому результату это все приведет. Есть какие-то предчувствия, какие-то ощущения. Образ Фирса — объемный, у каждого возникают разные ассоциации. То, что Фирс спрятался куда-то, сознательно решив остаться в доме как на тонущем корабле и его успешно забыли — так по сюжету. А как это выглядит из зала, я не знаю, потому что не видел, к сожалению. Вся эта обувь вырастает из реплики о галошах, которые ищут… Дело в том, что Чехов – это автор абсурда. И самое страшное, что в обычных постановках пытаются этот абсурд разрушить реализмом, потому что пытаются все оправдать. А Чехов принадлежит к эпохе символизма, и он сам был больше символистом, чем реалистом. Сам Чехов видел вещи очень театрально. Калоши, которые в конце пьесы становятся предметом внимания, натолкнули, как я понимаю, Сашу на финальную метафору. Сыпятся калоши – все, что остается от человека. Самый близкий ассоциативный пример – это концлагерь.

— Этот пример у меня возник сразу!

— Это естественно, потому что ничего другого возникнуть не может. То, чем все заканчивается. Это ситуация достаточно инфернальная. И речь идет о том, что Фирс жизнь прожил зря. По сути дела это бросается в зал: и вы все так живете, тратите жизнь по пустякам. Пьесу написал человек, который умер в 44 года, и он знал, что умрет. Он видел, что вокруг живут люди, которые тратят жизнь попусту, их жизнь проходит мимо. Это тема Чехова. В этой последней своей пьесе Чехов пытается ужаснуть людей полной бессмысленностью их существования.

Обсуждая финальную сцену, Марин добавил, что обуви должно было быть раз в 5 больше. Ею должна быть засыпана вся сцена, что не удалось сделать из-за технических трудностей. Однако на тех зрителей, кто знаком с содержанием пьесы Чехова, и такое количество упавшей с потолка обуви производит впечатление. Нет в пьесе никакой падающей обуви! Есть звук топора – это помнит каждый окончивший школу в СССР, а грохота упавших ботинок — нет, как нет и сцены расстрела персонажей. Но почему-то кажется, что есть и это у Чехова. Как есть и то, что совершенно отчетливо звучит неразборчивая (судя по ремарке в пьесе) речь Фирса: «Говорят, говорят… Чего говорят? Сами не знают, что говорят».

И.О.: Саша сказал, что бормотать не надо, а надо внятно произнести что-то по-русски. Фирс стоит и слушает бесконечные монологи, половину не слышит, половину не понимает: проблема-то в чем? И тогда произносит эти слова.

— Конечно, большинство зрителей в зале его не понимают, что соответствует пьесе.

И.О.: А для вдруг оказавшихся в зале русских это интересно.

— Тем, что Фирс вдруг заговаривает по-русски, он словно отдаляется от образа, созданного на сцене. Он словно иммигрант в этом спектакле.

И.О.: Это есть. Он действительно из другого столетия, из другой эпохи. У Володина есть гениальная фраза в пьесе «В сторону солнца». Папа говорит дочке: «То, что у вас было, у нас уже было, а то, что у вас будет, у нас уже тоже было». Фирс не то чтобы мудрый, но он знает цену всему этому. И во всей этой истории он абсолютно со стороны: он над этим, под этим, сбоку – вне этого…

В спектакле заняты актеры: Sylvie DRAPEAU, Paul AHMARANI, Marc BЕLAND, Stеphanie CARDI, Larissa CORRIVEAU, Catherine DE LЕAN, Danny GILMORE, Karyne LEMIEUX, Jean MARCHAND, Marc PAQUET, Hubert PROULX. Костюмы JESSICA POIRIER-CHANG. В спектакле звучит музыка Дмитрия Марина.