МОНОЛОГ СТАРОЙ ДАМЫ

Деточка, подайте, пожалуйста, мне розетку. Нет, не эту, вон ту, деточка, с клубничным вареньем, я так неравнодушна к нему, так привязана, оно так конгруэнтно моему вкусу, у нас в имении всегда было вареньице из клубнички. Всегда много-много-много стеклянных банок! А няня была строга, она не позволяла мне по вечерам кушать варенье столовой ложкой из банки, а тем более по ночам жрать из тазика, она кричала: \»Halt! Loffel auf! Nach dem Ecke — marschieren!\»И я покорно шла в угол, больно стукнутая в лоб серебряной ложкой… А на Рождество к нам приезжали молоденькие юнкера, юнкерята, юнкерочки-ангелочки в парадных шинелях, с аксельбантами, с начищенными этими… грубо говоря, бляхами. И в большой зале мы танцевали мазурку. Там был один, такой юный, такой стройный, такой забавный Феденька, князь Голицын, он рассказывал анекдот, ужасно смешной — я так смеялась, что грохнулась прямо в елку, со свечками, и на мне вспыхнули панталоны. Был такой конфуз, такой моветон, такой, попросту говоря, форсмажор, что меня лишили подарка и заперли в чулане с мышами. Что? Что вы сказали? Говорите вот в это ухо, в левое, правое у меня уже давно чисто декоративное, не слышит практически ничего, попросту говоря — ни хрена, а если совсем откровенно, то ни… Как вы говорите? Тургенев? Помню ли я Тургенева? Ну, разумеется! Конечно, помню, как же, Тургенев, Кузьма Никанорыч. Наш дворецкий. Вечно пьяный в две зюзи и одну стельку. Однажды так наклюкался на пруду с мужиками, что закусил рыбкой вместе с крючком. И полмесяца доктор из него вытягивал леску. Не скажу, откуда. Писатель? Вы что-то путаете, деточка, какой он к черту писатель! Он не то что писать там или читать, он даже думать мог только по слогам. И только о водке. Какие отцы? Какие дети? Что вы несете?! Вы, наверно, из-за недостатка знаний, имеете в виду Гоголя. Младшего. Но ведь он был художник! А мы с вами говорим о музыке! Господи, насколько необразованна нынешняя молодежь! Не удивлюсь, если вы назовете Пушкина поэтессой. А Чайковского — композитором. А, между прочим, я в ваши годы уже знала наизусть всего Васнецова. Это вас сейчас учат, как тюленей в цирке. А у нас принимали экзамены лучшие умы Петербурга. И мы очень старались! Менделеев плакал, когда я пела ему таблицу. Академик Павлов напустил больше слюны, чем все его собаки вместе, когда я сдавала ему канкан. Нас учили на совесть! Нам не делали никаких скидок. Когда в девятьсот четвертом году государь принимал поздравления от девиц нашего института, мы три часа стояли на холодном ветру, дожидаясь его прибытия. И к началу церемонии так простыли, что при его появлении исполнили гимн басом. Деточка, подайте-ка мне вон ту розеточку тоже, и вон ту ложечку, да, побольше. Поварешка? Без разницы. Такое вкусное варенье можно даже руками. Что это такое у вас на запястье? Браслет? Нда… Просто прелесть какая гадость. В наше время это носили арестанты в Сибири. На ногах. Осенью девятьсот девятого года старшенький Оболенский пытался мне всучить подобную дрянь. Только там было восемь бриллиантов по двенадцать карат каждый. И полкило золота. И сапфир. Полная безвкусица! Я так обиделась, что чуть не надела ему этот браслет прямо на… Ну, хорошо, пускай будет на нос… Ах, я была шалунья! Вокруг меня всегда все пело, смеялось, летало, падало и скрипело пружинами! Всегда цыгане, всегда шампанское и каждое утро дуэль на пистолетах в лесу. А однажды два артиллерийских поручика стрелялись из-за меня на полевых пушках. С пяти шагов, через платок, бронебойными. Одному оторвало шпоры, у другого лопнуло пенсне и обкакался секундант. Ничего, что я так откровенно? Ну и tres bien!

Дайте-ка мне салфеточку, а то локти к скатерти прилипают, слишком много сахару, отвратительное варенье, положите мне в розетку еще… И поднесите спичку, что-то я стала очень много дымить, после этой чертовой революции курю, как Везувий. Эти хамы ворвались ко мне в особняк, обыскали буквально все, вытащили меня из комода и привезли к этому железному негодяю с чистыми руками и холодной башкой. Да, к Дзериновскому. Или как его там? Жиржинский? В общем, он так и не успел решить, что с меня снять — платье или допрос. Тут же прибежала Крупская, увидела мои туфли и от зависти так выпучила глаза, как будто ее изнутри надули. Что? Наполеон? Вы имеете в виду Бонапарта или коньяк? Впрочем, я неплохо относилась к обоим. Правда, Боня — а еще я его звала Партик, а когда сердилась, то Наплюен — Боня быстро мне надоел. Такой авторитетный, непререкаемый, все время хотел быть сверху. Я имею в виду наши диспуты. В спальне. Не скажу, конечно, что он напал на Россию только из-за меня. Вполне возможно, у него были еще какие-то цели. Зачем-то же он тащил с собой столько народу. Фи! Такой маленький, пухлый, важный! Когда я убегала от него под Смоленском, все время пытался поднять мне шпагой подол. Если бы не Кутузов, прямо не знаю, как бы выкрутилась. Если бы не Кутузов с Потемкиным. Оба были одноглазые, оба немолодые, но такие душки, такие рыцари, такие истинные джентльмены! Отложили домино, встали и уделали этого французика так, что потом он в своем рейхстаге всю жизнь по стенке ходил. Что вы подсунули мне курить? Это не табак. Это какой-то лавровый лист. Впрочем, во время войны я курила и чай. И даже соломку из своей шляпки. Мундштук? Уберите немедленно. Не признаю никаких мундштуков, ни пластмассовых, ни резиновых. Я ценю все естественное и простое. Если вы меня спросите, как в свои годы я сумела сохранить такую фигуру — попробуйте не спросить! — то я отвечу вам, что… Да-да! И побольше. И в это блюдечко тоже. Кладите, кладите, я так люблю сладкое и мучное, что ем даже больше, чем могу унести. Так вы спрашиваете, как я сохранила свою фигуру? Очень просто. Смотрю в зеркало и, если вижу, что слегка похудела, ем вдвое больше. Ведь я — шедевр старинного времени. Наша красота измерялась не ввысь, а вширь. Нас ценили не за погонные метры ног, а пышность и сдобность. Да-да, и маслом, и еще папиросу, и вон тот ящик пусть лучше пока молчит! Потому что это не музыка. Это пьяный бред беременной феминистки. И вообще, деточки, вы напоили меня чаем — спасибо, испачкали вареньем — спасибо, навели на бездну воспоминаний — теперь скажите спасибо мне. За то, что я не стану больше занимать ваши молодые глупые головы своими старыми вздорными бреднями. Я сейчас надену вот эту свою заячью бурку, которая когда-то называлась \»норковое манто\», и вывалюсь из двери прямо в руки таксисту, который когда-то назывался \»извозчик\». Мои дорогие, долгой вам юности! А я — в прошлое. Туда, откуда ненадолго пришла…