4 февраля исполнилось бы 100 лет Надежде Матвеевне Оцеп, автору «Места встречи – Монреаль». Много лет она писала в газете интересные, глубокие рассказы, писала легко, остроумно – как говорила. Увы, Надежды Матвеевны нет с нами уже 10 лет, но есть книга мемуаров, изданная на основе ее воспоминаний, публиковавшихся в МВ в течение ряда лет. Есть ее родственники и друзья, читатели, а также редакция МВ — все помнят Надежду как светлого и мужественного человека. Надежда Оцеп всю Великую Отечественную войну провела на передовой врачом передвижного полевого госпиталя, а после войны, до выхода на пенсию работала онкологом. Её воспоминания – бесценные свидетельства той эпохи.
Вот несколько фрагментов из книги воспоминаний Надежды Оцеп «Ах, война, что ты, подлая, сделала?»
Москва. 41-й.
Москва! До последних патронов,
До дольки последней свинца
Мы в битвах! Твоя оборона
Идёт через наши сердца!
(Александр Прокофьев)
Я почувствовала и осознала угрозу войны, когда она уже приблизилась к Москве. А до того все мысли и чувства были заняты учёбой. 3 месяца — июль, август, сентябрь 1941 года – были заполнены изучением оперативной и военно-полевой хирургии. Лекции читал нам Николай Николаевич Бурденко, главный хирург Советской Армии. Даже во время бомбёжек мы не теряли времени, не уходили в бомбоубежище. Студенты оставались на своих местах, а Н. Н. бурчал: «Мы не клопы и в щели не полезем». Читал Бурденко ужасно скучно, но мы боялись пропустить хоть слово из его лекции. К сожалению, многое из того, что мы изучали, оказалось ненужным – война внесла свои коррективы.
А ночью с учебниками и тетрадями мы шли в Арбатское метро, движение в котором закрывалось на всю ночь, и там, в метро, мы продолжали сами заниматься.
Москву в эти дни нещадно бомбили, и москвичи с детьми, стариками, с каким-то скарбом шли в метро, чтобы спокойно провести там ночь. На рельсах раскладывали матрасы, подушки, одеяла, кормили детей и укладывали их спать, а рано утром расходились по домам — метро начинало работать. Занятиям нашим в метро мешали разговоры, беготня детей, и мы всё чаще оставались дома, хотя ночевать было страшновато – в опустевших квартирах ночью хозяйничали грабители.
Москва меняла свой облик. Ещё недавно многолюдный, шумный, оживлённый город, такой родной и приветливый, становился чужим, незнакомым. Опустевшие улицы, очереди у магазинов, угрюмые неприветливые лица. Москва пустела. В эвакуацию уезжали правительственные учреждения, театры, заводы, фабрики, учебные и научно-исследовательские институты. С «Кинохроникой» уехал отец. С Камерным театром эвакуировалась мама с моими сёстрами. Не смогла уехать бабушка – умирала от туберкулёза её младшая дочь.
Плохо и нерегулярно работал транспорт. По утрам мы бежали в институт по Никитскому, потом по Гоголевскому бульвару, затем направо по Кропоткинской до Зубовской площади, а там – рукой подать до Пироговки. Возвращались вечером по опустевшим тёмным улицам, и чётко слышались шаги патрулей. Небо бороздили прожектора, вылавливая немецкие самолёты. А окна домов чернели провалами, перекрещенными бумажными лентами. «Знакомые дома не те. Пустыня затемнённых окон…» На крышах домов дежурили смельчаки, добровольцы – надо было сбрасывать зажигательные бомбы.
Немцы приближались к Москве, и город по возможности маскировали: перекрашивали коней на Большом театре, укрывали маскировочными сетками правительственные здания… Обычно под утро шло по городу народное ополчение. В кепках, шляпах, шапках-ушанках, пиджаках, пальто, телогрейках, сапогах, ботинках… Шли рабочие, служащие, интеллигенты, шли мирные люди, чтобы защитить Москву от немецких захватчиков. Шли часто безоружные, шли с винтовками старого образца. Шли, чтобы не вернуться. Часто их провожали жёны и дети. До 16 октября в Москве сохранялся видимый порядок.
В то утро мы вышли пораньше, чтобы не опоздать на лекцию. Но… Москву нельзя было узнать. По трамвайным путям, обгоняя друг друга, мчались легковые машины, доверху нагруженные скарбом. На углу Никитского и Суворовского бульваров грабили магазины. Сломанные двери, разбитые витрины, перевёрнутые прилавки создавали жуткое впечатление. Люди в драку хватали, растаскивали из магазинов продукты. …И ни одного милиционера! На земле вперемешку валялись битые бутылки, крупа, макароны, сахар… Жуткое впечатление погрома, всеобщего безумия… А мы бежим на лекцию. Но лекция не состоялась. Нас пригласили в административный корпус и… выдали дипломы об окончании института. Жирной линией была вычеркнуто: «Решением экзаменационной комиссии» (никаких экзаменов мы, конечно, не сдавали). Так в одночасье мы превратились из студентов 5 курса во врачей-лечебников. Не радовала даже вписанная красными чернилами фраза: «Диплом с отличием», печать Вписанному «отлично» верить и подпись: «Ректор института академик Парин».
Встал вопрос, как жить дальше. Те, у кого родители ещё не уехали, были в лучшем положении. А меня мучило ощущение безвыходности, заброшенности, ненужности. Единственным выходом, последней надеждой на решение всех вопросов был военкомат.
Маленький майор
Один солдат на свете жил
Красивый и отважный.
Но он игрушкой детской был,
Ведь был солдат бумажный.
Он переделать мир хотел,
Чтоб был счастливым каждый,
А сам на ниточке висел,
Ведь был солдат бумажный…
(Булат Окуджава)
Эшелон пришёл в Барыш поздней ночью, но привокзальная площадь была ярко освещена. Кое-где стояли, беседуя, старшие офицеры, а по площади метался маленький майор с рупором. Он отдавал приказания, составлял команды из прибывших солдат, куда-то уводил их, и его охрипший, усиленный рупором голос раздавался то с одной, то с другой части площади. Обнаружив, что женщин, кроме меня, вроде бы нет, я пыталась «атаковать» маленького майора, но безуспешно. Не успевала я подойти к нему, как он разворачивался на 180 градусов и исчезал в неизвестном направлении. Я, ужасно уставшая, голодная и, наверно, ужасно злая, ринулась вслед за исчезающим майором и голосом, в котором уже звучали слёзы, спросила, куда же мне идти. Он явно растерялся (наверное, я представляла несолидное зрелище), посмотрел на меня, на нелепую вязаную шапочку с помпончиками, меховую жакетку из драной кошки, стоптанные полуботинки на резиновом ходу и спросил: «Врач? Медсестра?» — «Врач»,- сказала я, готовая расплакаться от холода и голода. – «Отведите доктора в крайнюю избу, вроде там у нас уже есть женщина-доктор, — распорядился майор и убежал. – Завтра явитесь в школу!», — крикнул он уже издалека.
Изба оказалась маленькой, тесной, но уютной. Приняли меня ласково. Сообщили, что у них уже живёт врач, тоже Надя, и уложили спать в крохотной клетушке. Над головой я увидела связку бубликов. Господи! Как хотелось мне съесть хоть один бублик с золотистой корочкой и крапинками мака, как я понимала Еву, съевшую запретный плод. А я удержалась, дотерпела до утра.
В школе распоряжался, раздавал указания тот же бодрый, но совершенно охрипший майор со смешной фамилией Нянюхин. «Будешь отвечать за кухню и снимать пробу», — распорядился он. О, это был подарок судьбы! Не помню вкуса каши, а хлеба — не забуду никогда. Нарезанный толстыми ломтями, хлеб горкой лежал на тарелках. Свежий, душистый, он запомнился на всю жизнью. В этот же день меня одели в солдатскую шинель, шапку-ушанку со звёздочкой, большие кирзовые сапоги 40 размера, и я с гордостью нацепила «шпалу» на петлицы шинели и гимнастёрки. Больше никто не имел права сомневаться, всем стало ясно, что я не самозванец, а военврач III ранга, пусть даже того же сорта, но врач! Тогда же я подумала, что война – это не так плохо, если руководят ею такие энергичные и деловые люди, как маленький майор.
А потом начались будни: обходы, перевязки, осмотры вновь прибывших. Я мазала зелёнкой прыщи и обрабатывала потёртости… Лекарств не было. Только зелёнка! Через 8-10 дней нам сообщили, что команда 318 закончила формирование, что мы уже 55-я стрелковая пехотная дивизия и скоро последуем на новое место дислокации. Я стала врачом хирургического взвода медсанбата (МСБ) 67.
В первой половине ноября 41-го мы эшелоном выехали на Северо-Западный фронт. «Наша военная молодость – Северо-Западный фронт». Начальником штаба нашего МСБ стал маленький майор Нянюхин. Он был вездесущ и всеведущ. Кадровый офицер, деловой, энергичный, деятельный и жизнерадостный, он умел создать деловую обстановку, а во время «перекуров» любил попеть, сплясать. Он был полной противоположностью мрачному молчаливому комиссару, и поэтому все мы, необстрелянные, необученные, жались к майору Нянюхину.
Дорога на передовую была тяжёлой. Мы шли лесом вдоль реки Пола в направлении Старой Руссы. Первые же впечатления были страшными. Нет, не бомбёжки, не обстрелы, а лютый мороз доводил до отчаяния и даже до галлюцинаций. «Быт» окончательно измучил бы нас, если бы не заботы маленького майора, который старался нас успокоить, вселить надежду, что скоро, очень скоро мы развернём операционные палатки, установим печки-буржуйки, что мы и раненые будем жить, как в сказке… Река пугала нас: с первыми же морозами в неё вмёрзли трупы, скрюченные замёрзшие тела убитых немцев и наших. Вдоль берега тянулись засыпанные снегом окопы и в них – тела убитых. С передовой навстречу нам идут, поддерживая друг друга, раненые бойцы; проезжают повозки, нагруженные тяжелоранеными. Останавливаться нам не разрешается. Мы спешим к месту нашей дислокации. Всё громче слышится грохот канонады, и всё ярче вспыхивает зарево на горизонте… Останавливались мы только ночью на короткий отдых, и воспоминания об этом пронизывающем холоде до сих пор леденят душу. Говорят, что к войне нельзя привыкнуть. Думаю, это неверно. Большинство из нас привыкло к постоянным обстрелам, к предательским осветительным ракетам, к тяжёлым изнурительным маршам, к виду крови, страшных ранений и пр., но не могли привыкнуть к гибели товарищей, ощущению беспомощности, когда не можешь спасти раненого… Можно смириться с неудобствами фронтовой жизни, но быть одной в мужском коллективе – страшный, непреодолимый бич войны. Правду говорят – «у войны неженское лицо».
А тогда, в 1941 году, наш медицинский батальон, наверное, на четверть состоял из женщин. И потому всё было проще. Наш маленький майор Нянюхин учил нас не бояться войны, но учитывать её жестокость, непредсказуемость: учил определять траекторию падающей бомбы и снаряда, по звуку трассирующих пуль определять их направление, учил утепляться в сильные морозы – многому, очень многому мы учились у него. Он знал военное дело, но главной своей задачей считал заботу о нас, неподготовленных к военным условиям. Он не пугал нас войной, но своей святой обязанностью считал сделать нас разумными и хоть чуточку счастливыми в этих безнравственно жестоких условиях и обстоятельствах. Смелый, самоотверженный, он делал всё для безопасности своих подопечных и забывал о своей. Слышала я байку, что мужчины маленького роста страдают т. н. наполеоновским комплексом. Такими были и Гитлер, и Сталин: излишне самоуверенные, они ощущают своё превосходство, исключительность, гениальность. Наш маленький майор Нянюхин был начисто лишён этих недостатков. Он сам посмеивался над своей внешностью и ростом, обещая, что после войны купит сапоги на высоком каблуке. По характеру и поведению это был альтруист, целью которого было облегчить и сохранить жизнь людям. Даже ценой собственной жизни. Всё это мы поняли, когда произошла трагедия.
Был ясный солнечный зимний день, и мы бодро шагали к месту нашей дислокации. Майор шутил, обещал райские условия для раненых и медперсонала. Было тихо. Самолёты нас не беспокоили.
Майор подобрал для развёртывания МСБ большую поляну, окружённую ёлками и невидимую со стороны реки Полы, откуда немцы пристреляли каждую тропку. Солнце светило, на еловых лапах сверкал белый-белый снег. Но зимний день короток. Быстро договорились о размещении палаток для операционной, сортировки и пр. «Здесь будет город заложён!» — провозгласил майор, и мы бросились обустраивать палатки хирургического взвода. Работа кипела. Маленький майор отдавал чёткие приказы, и создавалась атмосфера бодрости, энтузиазма, так необходимая уже уставшим людям. Вдруг чуткое ухо майора уловило звук самолёта. «Воздух! Рассеяться! Все — в укрытие!» – крикнул он. Началась небольшая паника, т. к. мы все ринулись в одно место. Майор властно остановил нас, установил порядок и каждому указал место маскировки. Увидев, что все разбежались, он тоже бросился к лесу. Но не успел. Казалось, небо разверзлось над нами. Куда-то вверх полетели камни, комья земли, обломки деревьев, наше нехитрое оборудование… Пыль… Крики… Через минуту пыль рассеялась.
На краю гигантской воронки от одной единственной бомбы мы обнаружили нашего маленького майора. Он лежал такой крохотный, …без обеих ног. Заливая его маленькое туловище, из разорванных бедренных артерий били два фонтана алой крови. Майор был в тяжелейшем шоке, он не кричал, не звал на помощь, а только серьёзно обвёл нас глазами, как бы пересчитывая всех, склонившихся над ним, и тихо умер.
Большой души, сильный духом, смелый человек, маленький майор Нянюхин погиб, не в бою, не в атаке, а по прихоти немецкого лётчика, не пожалевшего тяжёлую бомбу на одного-единственного безоружного человека. Майор погиб, когда никаких боевых действий не велось, когда предательски светило яркое зимнее солнце, а на земле копошились девчонки, от которых не было ни вреда, ни пользы. Немец играючи и безнаказанно сбросил бомбу на одиноко стоявшего человека, спокойным видом свидетельствовавшего, что всё в порядке. А у нас не было ничего, кроме винтовок старого образца. Так как же понимать слова песни: «Нас не тронь – и мы не тронем. А затронешь – спуску не дадим!» Ещё как давали!
У кромки леса мы выкопали могилу и опустили туда маленького майора. И вдруг мне показалось, что майор смотрит на меня с тоской и надеждой. «Майор жив!» — диким голосом закричала я и прыгнула в могилу. Как это была глупо! Маленький майор Нянюхин был мёртв. С таким ранением не живут.
Это была первая смерть в нашем МСБ. Для нас ещё не было боя, ранений. Геройски погиб маленький человек с большим добрым сердцем. Он был капитаном нашего корабля, и ушёл с капитанского мостика последним, ушёл навсегда, сохранив жизнь десятку необученных девчонок.
Память о маленьком майоре остаётся незаживающей раной.
Из цикла «Пять вечеров»
Лично я не придерживаюсь бытующего мнения о том, что встреча Нового года – дело серьёзное, мол, как встретишь его, так и будешь жить в новом году.
В далёкую студенческую пору – а было это в мирное довоенное время – Новый год ничем не отличался от других праздников. Собирались компанией, танцевали «под патефон», шутили, болтали и флиртовали. Всё мирно, тихо, по-советски. Помню, как мы, студенты 4 кура 1 Московского Мединститута, встречали новый 1941 год. Все были веселы и, ощущая себя крупными специалистами во всех областях медицины, живо обсуждали предстоящую первую практику, где мы должны были работать врачами. Гадали, кто, с кем и куда поедет. Просто лопались от гордости. Готовы были поехать куда угодно, но только всей нашей дружной группой. Кто-то мечтал работать педиатром, кто-то – терапевтом, акушером – гинекологом и т. д. Я мечтала стать хирургом, увлечённо занималась в кружке на кафедре топографической анатомии и оперативной хирургии. Мне удалось «постоять на крючках» у хирургов.
Наши ожидания оправдались, но не полностью. 5 человек из разных групп нашего лечебного факультета попали в г. Рошаль, где медицина была в первобытном состоянии. Никакой ургентной хирургии за исключением нескольких острых аппендицитов, где я тоже держала крючки. «Скорая помощь» была представлена старой клячей, впряжённой в старую телегу с очень старым возчиком. На вызовы «скорой» бежали, опережая еле ползущую повозку. Практику прервала война. Учёба на 5 курсе началась 1 июля, а закончилась 16 октября 1941 году. 17 ноября нам уже выдали дипломы об окончании 1 МОЛМИ без сдачи госэкзаменов.
Новый 1942 год я встречала на войне. Северо-Западный фронт. Я военврач III ранга (как говорили, III сорта, что, безусловно, соответствовало истине). Был лютый мороз, а мы совершали 20-километровый марш на новое место дислокации дивизии. Наш путь проходил вдоль реки Полы в направлении Старой Руссы. Шинели продувались встречным ветром, но всё-таки держали тепло. Шинель – замечательное изобретение. Она у нас была одна – ни плащ-палаток, ни телогреек (их мы получили только в 1943 году), ни, тем более, дублёнок, в которых так элегантно выглядят герои современных кинофильмов о войне. Они нам даже не снились в наших тревожных снах. Кирзовые сапоги 41 размера кое-как грели за счёт бесчисленных портянок и газет, намотанных на ноги. Мы остановились в лесу. В ту новогоднюю ночь небо было ясное, звёздное. Самолёты, как ни странно, не кружили над нами. «Наверное, немцы встречают Новый год», — решили мы. В виде исключения, нам разрешили разжигать небольшие костерки. Измученные долгим трудным переходом мы завалились спать вокруг этих маленьких источников тепла. Снег под нами таял, пропитывая водой шинели. Это была, наверное, самая страшная ночь. Мороз крепчал, холод пробирался и в тело и в душу. Мы ещё не «притёрлись» друг к другу. Некому было приободрить, успокоить. Ветер раскачивал верхушки сосен и заглушал далёкую канонаду. Время от времени лес освещали осветительные ракеты, и меня охватывало отчаяние и ощущение безнадёжности происходящего.
Кружилась, падая, ракета,
Как отгоревшая звезда.
Кто хоть однажды видел это,
Тот не забудет никогда…
А утром нас накормили очень горячим супом-«ассорти», в который сразу закладывалось всё: сушёная картошка, макароны, гречневая крупа – и этим супом отогрели и душу и тело. На войне, как на войне.
Весной 42 года наша дивизия захлебнулась в крови, когда наш бравый генерал Шевчук (бывший партизан, друг Будённого) бросил дивизию на штурм Старой Руссы без огневой подготовки и даже без уведомления командования. Он и комиссар дивизии были арестованы, отправлены в Валдай, затем в Москву. На место безграмотного генерала Шевчука прибыл полковник (затем генерал) Заиюльев со своей ППЖ. Заиюльев – Герой Советского Союза ещё по Халхинголу, смелый, опытный военачальник, но самодур и жестокий человек. Летом того года мы вязли в Сучанских болотах, нас кто-то окружал, и мы кого-то окружали. В таком «окружении» мы мирно соседствовали с немцами, располагаясь на сухих островках недалеко друг от друга, вместе голодали и обменивались шутками. Утром они нам кричали: «Рус! Выходи чесаться!», и мы чесались – свирепствовала чесотка, лечить которую было нечем. Проявили они активность, только когда мы выползали из окружения по специально проложенной для нас ДРД (деревянно-распилочная дорога). Они обстреливали нас трассирующими пулями, но не очень активно, а, скорее, для порядка. Они знали, что мы – медицина. Мы «замирали», но времени даром не теряли, а ели созревшую в болоте клюкву.
