То, из чего сделаны мечты

То, из чего сделаны мечты

Неужели зло так привлекательно?
М. Лермонтов

Он (проницательно, но беззлобно): Вы лгунья! — Она (судорожно отбрасывая волосы с безупречного, мраморного чела, c откровенно наигранной трагической интонацией): О, я так устала лгать! Придумывать небылицы! (бросается навзничь на кушетку, демонстрируя в очередном ракурсе сногсшибательную фигуру): Я устала оттого, что уже не знаю, где правда, а где ложь…(он склоняется к ней. Переход кадра).Это не цитата из любительского фильма. Дело в том, что «она» знает, что «он» знает, что «она» ежеминутно лжет и кривляется. «Ему» наплевать. В погоне за сокровищем – драгоценной статуэткой сокола — отрицательные персонажи в этой истории плетут интригу за интригой, предают друг друга на каждом шагу, балансируя между страхом и наглостью, опасением и надеждой, так что вроде бы ввек этой паутины не распутать. Но нет, «он» — главный герой, частный сыщик Сэмюэль Спейд, – не забывает, что погиб его партнер, и пытается найти убийцу. К рыцарям без страха и упрека Спейда не причислишь. Он спасает собственную шкуру: полиция спит и видит повесить на него все нарисовавшиеся по ходу сюжета трупы. Да и заработать Спейд не прочь. Но есть у героя и иные резоны (их около десяти, я приведу основные). Раскрывает он их той самой вовремя улегшейся женщине, которую, пожалуй, успел полюбить, да вот совпадение — именно она второго сыщика и грохнула: «Мною ты вертеть не будешь… Меня б они обязательно повесили, а тебе еще может и повезти… Когда у тебя убивают партнера, ты должен что-нибудь сделать. И неважно, как ты к нему относился». После чего передает любимую в руки полиции.

Дэшиелл Хэмметт (Samuel Dashiell Hammett), один из «отцов» крутого американского детектива, написал «Мальтийского сокола» («The Maltese Falcon») в 1930-м, а уже через год на экраны вышла первая его версия, через 5 лет – вторая, под названием «Сатана встретил леди» («Satan Met a Lady»), и наконец – самая известная, 1941 года, в постановке Джона Хьюстона. Сценарий фильма до такой степени следует тексту Хэмметта, что мне было все равно, откуда цитировать. Однако относятся эти два «Сокола» к разным видам искусства.

Киноведение уже давно наука, и списки учебной литературы для студентов, избравших эту профессию, не короче китайских средневековых свитков. Я бы рекомендовала им почитать Юрия Лотмана. По его словам, человек, получающий художественную информацию, похож на того, кто одновременно изучает и язык, на котором написана книга, и ее содержание. Лотман, в частности, вспоминает, как в 30-е годы молодая сибирячка, окончившая школу, то есть образованная по тем временам девушка, впервые пошла в кино. Вернулась она оттуда бледная, с мрачным лицом, и на вопрос, понравился ли ей фильм, ответила: «Ужасно. Не могу понять, как это в Москве разрешают показывать такие гадости. – А что ты видела? – Я видела людей, разорванных на куски. Где голова, где ноги, где руки…». Сибирячка отреагировала примерно так же, как зрители на заре кинематографа, когда американец Д. Гриффит, изобретший «крупный» (и вообще любой) план, показал им на экране только голову. Более яркой иллюстрации к понятию «киноязык» подобрать было бы трудно.

Фоном для восприятия тут очевидно служил театр. Но ведь и его особая условность тоже сложилась не сразу, даже трехмерное пространство, отделенное от зала «четвертой стеной». Всего несколько столетий назад аристократы-театралы сидели по бокам сцены, то есть, по сегодняшним меркам, совсем неудобно. И громогласно произнесенные на сцене реплики «в сторону» следовало научиться оценивать как не слышные другим актерам. И в молниеносное «старение» героев, пока зритель в антракте кофий с бутербродом кушал, нужно было поверить. Просто мы к этому уже привыкли.

Плоский экран, вырезавший из действительности четырехугольный фрагмент, добился того, что в театре недостижимо, — прицельной сосредоточенности нашего взгляда. Явился кадр, который обустраивали с помощью освещения, ракурса съемки, плана. Но что бы в этот кадр ни включили, возможность формировать смысл киновысказывания, сколь угодно вольничать со временем, совмещая или чередуя события, и с пространством, показывая женщину по частям, рождается в монтаже. Киносценарий пишется иначе, чем пьеса, и кинодействие принципиально отличается от спектакля: создается иными средствами.

«Мальтийский сокол» — ярчайший образчик «cinema noir», «черного кино». Это занятный термин – в том отношении, что строго очертить круг обозначенных им фильмов еще никто не смог. Даже авторство термина приписывается разным людям. Но чаще всего имеется в виду французский критик, итальянец по происхождению, Нино Франк (Nino Frank), сотрудничавший и с Джеймсом Джойсом и с Сэмюэлем Беккетом, то есть не боявшийся нового в искусстве. Послевоенная Европа дорвалась до голливудской продукции, и выяснилось, что за 7 лет, пока длилась Вторая мировая, в Калифорнии возник жанр психологической криминальной драмы, новый – и по содержанию, и в средствах его выражения.

Преступный мир на американском экране и прежде приветствовался. А с приходом депрессии, когда киносборы упали более чем на треть, гангстер и проститутка скоренько спихнули со своего пути напыщенных персонажей костюмированных исторических драм. Даже ангелоподобная Грета Гарбо, правда, в состоянии некоторого невроза, поскольку ее только что отверг любимый человек, сыграла падшую женщину («Susan Lenox»). О Марлен Дитрих и говорить нечего. Бедные, но красивые девицы, которых судьба-злодейка обрекла на 10-часовой рабочий день, еn masse натягивали ей нос, без зазрения совести перепрыгивая от станка прямиком в постель к беспринципным богачам. Социологи забили тревогу: 72% кинопродукции не то что для детей не годилось, это само собой, но помогало сформироваться преступному взгляду на жизнь. И в 1934 году был принят «кодекс» Уильяма Х. Хейза (William Harrison Hays), возглавлявшего американскую Ассоциацию кинопроизводителей и кинопрокатчиков. Согласно этому своду правил:
— священнослужитель на экране оказывался вне критики;
— потреблять спиртные напитки непосредственно в кадре дозволялось при крайней необходимости;
— внебрачные связи осуждались;
— «обнаженка» строго регламентировалась;
— преступление показывали в самых общих чертах – чтоб зритель ни в коем случае не научился подкладывать бомбу или заряжать пистолет;
— неконвенциональная лексика изгонялась начисто.

Все это можно было бы суммировать как меры, направленные на сохранение моральных устоев зрителя.

Ох, не знаю, мудро ли поступила эта Ассоциация. Счастливая проститутка – это, конечно, перебор. Но с гангстерами на экране все было не так уж и плохо. В годы, непосредственно предшествовавшие кодексу, американец посмотрел два фильма – «Маленький Цезарь» («Little Caesar») и «Враг общества» («The Public Enemy»). Стреляют в них много и громко. Однако «Маленький Цезарь» начинается с цитаты из Священного Писания: «…ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Евангелие от Матфея, 26, 52), — и иллюстрирует ее. Два друга в поисках фортуны приезжают в Чикаго. Один из них подается в гангстеры, второй мечтает танцевать на сцене. В финале преступника пристреливают, а имя его друга, возжелавшего продвинуться в искусстве и, кстати, сотрудничавшего с полицией, красуется на яркой афише.

«Враг общества» идет еще дальше, завершаясь подстать ужастику. Молодой талантливый ворюга оказывается из-за бандитских разборок на больничной койке. Его навещают родственники, и он раскаивается. Честное слово, так и говорит хорошему брату: «Мне жаль… Мне жаль, ну, ты понимаешь…». Любящая семья со дня на день предвкушает его возвращение под родимый кров. Пожилая мама поет и даже отчасти танцует. Лишь старший брат волнуется: полиция известила его о том, что гангстеры супротивного клана выкрали мальчонку из больницы. И вдруг раздается телефонный звонок: парень уже едет. Брат кидается открывать дверь — и бедолагу-вора, мертвым, в кровавых бинтах, вталкивают в дом, так что он плашмя валится лицом на пол. Словно этого недостаточно, в последнем кадре вывешивают резюме: «Конец, постигший Тома Пауэрса, это конец каждого бандита. «Враг общества» — не человек и даже не характер. Это проблема, которую раньше или позже МЫ, общество, должны решить». Работают наверняка — чтобы обеспечить 100-процентный охват населения.

Ну, скажите на милость, чего ж еще? Порок наказан. Добродетель – честная американская дорога к благосостоянию – торжествует. Но кодекс приняли, а потребность зрителя в острых ощущениях никуда не делась. И тогда его начали дезориентировать, а заодно и пугать. «Черный» в «cinema noir» — это и темная сторона жизни, и ночь, и тайна, и само по себе преступление, и те черты натуры, что мешают человеку быть ангелом, и наши страхи, и многоразличные их причины – и определенное соотношение на экране света и тени. Что касается морали – до нее, как правило, нужно докапываться.

Начнем с героя. Справедливость, Добро, Сопереживание, Любовь… – коротко говоря, тот самый ряд, в котором каждое слово можно писать с большой буквы, для него — пустой звук. Присутствуют закон и честь – но и они, кажется, трактуемы. Благородство так глубоко спрятано под маской цинизма, что в нем то и дело сомневаешься. Этот мужчина привлекателен – но чертовски, то есть так, что приходится принимать в нем и «всячинку». В «Соколе» его изображает Хэмфри Богарт (Humphrey DeForest Bogart), сразу же после этого фильма вознесенный на пьедестал, где держится и поныне. Когда в 90-е годы прошлого века Голливуд посетила идея голографически воссоздать знаменитых актеров, первым кандидатом на оживление был именно он.

Героиня – как правило, красавица. В «Соколе» это Мэри Эстор (Mary Astor), так что данное условие полностью соблюдено. Это роковая женщина, блестящий манипулятор, а стало быть, лгунья, признающая только те жизненные правила, что установила сама. Прочие преступные персонажи – люди, поднаторевшие в своем нелегком занятии, редко действующие напрямик. По канону, страсти в этих фильмах словно приглушены – или откровенно спародированы. Тем ярче воспринимаются те моменты, когда их выпускают на волю. Сюжет запутан. Кинодействие – рваное, если хочешь за ним уследить – приходится соображать. Что в хороших образцах жанра захватывающе интересно.

Зрительный ряд «cinema noir» возводят к немецкому экспрессионизму. Но об этом, а кроме того, и вообще о черно-белом кино – через неделю.

Александра Канашенко
Монреаль