«Великий и ужасный»

Недавно на экраны вышел фильм «Me and Orson Welles». Если переводить не слова, а смысл, то в применении к театру и кино получится нечто вроде « Я – и наше всё». Ну, или почти все… А если еще и сопоставить американскую и российскую культуру, то для кого-то это прозвучит как «Я и Юрий Любимов», а может, «Я и Михаил Ромм», а может, «Я и Марлен Хуциев».Однако, поспрашивав интересу ради, что знают канадцы-россияне об Орсоне Уэллсе, я обнаружила, что даже просвещенные зрители путают его с писателем Гербертом Уэллсом (который по-аглицки пишется иначе – Wells). Вот так и определилась следующая тема моих очерков – скажем, «местное кино».

Из названного мною фильма я посмотрела только отрывки – и этого оказалось достаточно, чтобы я на него не пошла. О. Уэллс там – трясущий казацким чубом одутловатый мужичок, где-то между тридцатью и сорока годами. Над бродвейским спектаклем «Юлий Цезарь» (а на его фоне и разворачивается сюжет) Орсон работал в возрасте 22 лет. И выглядел «на свои», а то и моложе, что в этой истории принципиально. «Мальчишка!» — повторяли те, кто с ним тогда пересекался. Но самое любопытное, что мальчишка к тому времени уже прославился и был режиссером с именем.

1935-й – Великая депрессия в разгаре. Спасителем нации выступает Work Progress Administration (WPA) – основанное по инициативе Ф. Д. Рузвельта крупнейшее государственное агентство, призванное обеспечивать хотя бы частичную занятость оказавшимся не у дел американцам. Не забыты и люди искусства. В рамках WPA возникает Negro Theater Project (говоря сегодняшним языком — «Afro-American Theater Project»), который ухитряется решать еще и художественно- идеологические задачи. «Экспериментальный негритянский театр – в массы!» — такой вот лозунг.

Легко догадаться, как отнеслась страна к этому почину. Достаточно упомянуть, что в качестве сценической площадки энтузиастам отвели театр Lafayette, на 7-й авеню в Гарлеме, – полуразрушенные Авгиевы конюшни, оккупированные крысами и тараканами. Один из руководителей Negro Theater, актер и продюсер Джон Хаузмэн (John Houseman) повторил подвиг Геракла, направив сюда настоящий поток рабочих рук. В рекордные сроки помещение не только вычистили, но и модернизировали. Для чернокожих артистов были организованы уроки по театральному мастерству, музыке и танцу. Режиссером пригласили Орсона – идея массового театра была ему сродни.

То, что Орсон выбрал для постановки «Макбета», закономерно: вопрос власти и сопряженного с нею зла он всю жизнь воспринимал как личную проблему. Мысль поставить спектакль в стилистике «вуду» подала ему жена. Прототипом героя в гарлемской интерпретации становится не гламисский тан, а король Гаити, Генри-Кристоф, двор которого в начале XIX века являл пародию на окружение Людовика XVI. В замках Сан-Суси к монаршей длани припадали «мармеладные герцоги» и «герцогини малинового джема» — титулы, учрежденные Его Величеством и, полагаю, в какой-то мере отражающие его гастрономические вкусы. «Существует же во Франции герцог Бульонский!»

137 человек: артисты, среди которых лишь шестеро-семеро могли назвать себя профессионалами, и работники сцены – в целом примерно той же квалификации. И «молоденький белый парнишка», двадцатилетка, не имевший режиссерского опыта. Очень скоро вопрос о возрасте отпал – даже скептики поняли, что если кому и суждено реализовать эту бредовую затею, так только Уэллсу. Он знал, чего хочет, и добивался результата, не щадя ни своего, ни чужого живота: бил по самолюбию, оскорблял, орал. «Я не замечал за ним рукоприкладства, — вспоминал хормейстер спектакля, — но выглядел он так, словно вполне был на это способен». Легко прочитываемая ирония: спектакль об опасной сущности власти творил юный диктатор.

Макбета сыграл Джек Картер: мулат, ростом под два метра, с великолепной фигурой, отсутствием музыкального слуха, сумасшедшей пластикой – и соответствующим характером. То ли актер, то ли гангстер, он снимал стресс стрельбой по мишеням. Очевидцы утверждают, что Картер продырявливал монету с тридцати шагов. Подчинялся он только Уэллсу, пускавшему в ход все способы убеждения – от бешеного крика до лести.
Хореограф спектакля привлекла к участию в нем африканскую фольклорную труппу, возглавляемую практикующим колдуном. Колдун потребовал в качестве реквизита 12 живых козлов. Агентство WPA пришло в ужас, заподозрив планируемое непосредственно в театре жертвоприношение. После того, как Уэллс объяснил, что животные необходимы для изготовления барабанов, чиновники облегченно вздохнули — и козлов предоставили. На сцене царила африкано-европейская эклектика. Макбет и его гвардия были одеты в наполеоновские мундиры. Музыкальный ряд опирался на язык барабанов, перемежаемый куртуазными вальсами. Художественное оформление совмещало тотемную символику и присущую ампиру монументальность.

Коммунисты пустили слух, что постановка Уэллса – умело состряпанная провокация, пародия на Шекспира, еще один расистский подвох. На Орсона напали. Он сумел удрать и нанял телохранителей.

Гарлем пестрел афишами: впервые в истории Шекспира играли чернокожие. Накануне премьеры квартал не спал. Уэллс тоже: он вносил в постановку последние директивы, перестраивал уже отрепетированные мизансцены, срывал голос, кляня актеров и музыкантов последними словами, самыми ласковыми из которых были «… хор смердит». Утро премьеры ознаменовалось демонстрацией против вторжения Муссолини в Эфиопию.

Успех был ошеломляющим. Когорта ведущих театральных критиков, прежде и носу не совавшая в Гарлем, примчалась в полном составе, чтобы похвалить режиссера за глубокое проникновение в текст трагедии. Десять недель зал Lafayette ломился от публики, здесь перебывал весь городской «бомонд», после чего «Макбет» переместился в «белый» Нью-Йорк, в том числе на Бродвей. Свой личный итог Орсон Уэллс подвел так: «Если я сумел сделать это, значит, могу все».

Через год Уэллс повздорил с WPA и вместе с Хаузмэном основал компанию «Mercury Theater», уведомлявшую зрителя о том, что она намеревается показывать в сезон четыре-пять пьес – большей частью классических, однако связанных по содержанию с текущими событиями. В частной беседе Хаузмэн добавил: «и с изначально присущими классике темпом и жестокостью». Соответственно, и «Юлий Цезарь» был перенесен в гитлеровский Нюрнберг. Этому спектаклю посвящены томы и томы, он выдержал 157 представлений и включен в сокровищницу мирового театра.

Творческие планы Уэллса не иссякали. Компания, «как и было обещано», репетировала одновременно 3-4 пьесы. Средства на их постановку режиссер добывал на радио. Никого не хочу обидеть, но его голос – невероятно богатый, выразительный баритон – по праву дорогого стоил. Уэллс разрывался между радиостудиями и театром, а чтобы везде поспевать, нанял карету скорой помощи и гонял по городу с сиреной – предварительно выяснив, что в Нью-Йорке нет закона, по которому ты непременно должен быть больным, чтобы ездить на этом виде транспорта. Он врывался в студию, на бегу хватая со стола текст, подскакивал к микрофону, шепотом спрашивал: «Кто я?». Услышав в ответ: «Восьмидесятилетний китаец», — преображался в старика-китайца. Вот отзывы об Орсоне актеров его театра: «Невероятная энергия абсурда пронизывала все, что бы он ни делал». Еще один: «Он был гением, но для работы с ним нужно было обладать стальными нервами».

Никто и никогда не позволял себе на радио ничего подобного. Орсон не признавал правил и по-прежнему не желал входить в чьи бы то ни было интересы. Актеры могли неделю зубрить и репетировать, чтобы за час до начала трансляции он перекроил все – персонажей, реплики, сюжет. С ним невозможно было спорить. Проще оказывалось уступить его чудовищному давлению – тем более, что получалось великолепно.

Осенним вечерком 1938 года, в канун Хэллоуина, диктор литературной редакции СВS объявил: Орсон Уэллс и «Mercury Theater on the Air» представляют радиопостановку по повести Г.Уэллса «Война миров». Секунд 20 звучал первый концерт Чайковского, потом слово взял сам Орсон. С минуту он читал повесть, в первой же фразе перенеся действие из конца XIX века в начало XX – но далее почти по тексту, я сверяла. И лишь в завершение «напомнил», что речь идет об этом самом вечере – 30 октября. Сразу после его слов «всплыл» прогноз погоды. И пошла трансляция латиноамериканской музыки из нью-йоркского Park Plaza Hotel. Пару минут слушателю позволили наслаждаться «Кампарситой» — и прервали трансляцию срочным сообщением: обсерватории зафиксировали на поверхности Марса взрывы газа. Посовещавшись с подвернувшимися под руку учеными о природе взрывов, вернулись к танго. Чтобы довольно скоро вновь прервать музыку: в Нью-Джерси на ферму Grover’s Mill упал неопознанный объект. С потрясающей оперативностью радиокомментатор оказался на месте событий. Проинтервьюировал потерпевшего урон фермера, для которого (еле слышный смешок) овцы важнее науки, выспросил мнение еще одного астронома. И, захлебываясь эмоциями, приступил к описанию объекта («Он выглядит, скорее, как огромный цилиндр. Диаметром… что вы скажете, профессор Пирсон?» – «Примерно тридцать ярдов»). Радиослушатель внимал скрипу, с которым отвинчивалась огромная металлическая крышка; шуму толпы, окружавшей яму. Ловил в голосе комментатора неуверенность и страх. Следовала скороговорка о странном луче и зеркале – и леденящий душу, резко оборванный вопль… Тишина.

Актеры «Mercury Theater» помнят, как это было. Орсон жестом «свернул звук» — и все задержали дыхание, не понимая, что происходит. Наконец дошло: режиссер «держал паузу», не обозначенную в тексте. Он положился на свое чутье – и не ошибся. Радиопередача приобрела статус подлинного происшествия. Короткий, ворчливый монолог «бригадного генерала Монтгомери Смита» и «типовое» обращение к американскому народу «секретаря президента по внутренним вопросам» довершили картину. Слушатели кинулись к телефонам, но линии уже были перегружены. Те, у кого хватало ума перейти на другую радиостанцию, на удивление быстро его теряли, делая вывод, что доверять можно только CBS.

Знал ли Орсон, что делал? О, да! Минут через 15 после начала передачи в студию влетел исполнительный продюсер: «О Господи, ты до смерти напугал людей! Объясни им, что это всего лишь театр! » — «Ни в коем случае, — ответил Орсон. — Они и должны бояться!» Чуть позже в вестибюль вошел полицейский с недоуменно-гневным выражением лица. Теперь уже встревожились и актеры. Орсон был неумолим. Последние фрагменты спектакля, которым 23-летний режиссер поставил на уши около миллиона американцев, почти никто не слышал: люди гнали по дорогам, оставляя за спиной Нью-Джерси; брали приступом поезда и автобусы, спасались в церквах. А в студию ввалился глава CBS – в домашних тапочках…

Резонанс оказался таким, что даже Орсона прошибло. К скандалу подобного масштаба он не был готов. А впрочем… Это надо видеть: молоденький, лобастый красавец, с аккуратной бородкой и выразительными глазами, полными – нет, не раскаяния, он же ни в чем не виноват, – но вселенской печали. Как трогательно он оправдывается, как убедительно ссылается на образованность американцев, конечно же, хорошо знакомых с повестью знаменитого фантаста. Но какое бы лицо ни делал Орсон на публике, близкие чувствовали, что он ждет катастрофы.
А началось кино.

Об этом через неделю.