Совсем скоро в Монреаль приезжает великолепный актер Вениамин Смехов. Мы с удовольствием публикуем эксклюзивное интервью, которое он дал МВ в преддверии своего выступления.
— Я впервые попал в Театр на Таганке студентом в начале 1990-х годов. Однокурсница, «патриотка» театра, достала билеты мне и родителям на «Бориса Годунова». Спектакль запомнился, но в памяти остались и не совсем сценические детали: Валерий Золотухин в фойе, которого мой отец угощал ржаными сухариками собственного изготовления, чтобы его любимый актер подкрепился перед следующим актом, и кирпичи — кирпичный фасад театра и, конечно, знаменитый кирпичный задник таганской сцены. В «Борисе Годунове» он в моих глазах был и кремлевской стеной, и расстрельной стенкой. Много позже я узнал, что актеров, сделавших Таганку легендой вместе с Ю.П. Любимовым, в том числе и вас, называют «кирпичами» Таганки. Каково было «кирпичу» тогда, в 1960-1980-е, и чувствуете ли вы себя таким «кирпичом» сегодня?
— Это условное веселое прозвище. Оно родилось, когда театр был уже совсем-совсем взрослый, и наша игра в жизнь иногда вызывала раздражение у Любимова, поскольку у актеров уже появились семьи и собственная жизнь на стороне. На каком-то собрании или сам Любимов, или кто-то из нас сказал: «Ну, конечно, у наших побед на сцене главнее всех главные актеры-строители – кирпичи». И тогда в очередном моем капустнике я объявил девиз: «Достанем из-за пазухи кирпичи и положим их на строительство театра», а дальше шли шуточки о»камнях преткновения», которые должны стать»кирпичами нашего будущего». Это был 1973-й или 1974 год. Тогда у Ю.П. Любимова, который с успехом поставил в Италии оперу, отношение к десятилетнему театру и к нам, конечно, становилось сложнее, и наступила, так сказать, одышка от такого ускоренного развития, когда мы в течение одного сезона играли по 100 раз очередную премьеру.
Ответ, на самом деле, простой – это внутрисемейная ирония, связанная с бесконечными тогда разговорами на собраниях о том, что надо заботиться не только о строительстве личного счастья, но и строить репертуар. Строя репертуар, мы строим свое лицо. А те, кто с самого начала был рядом с Любимовым – в главных и в основных ролях в репертуаре, – они, естественно, и были основным строительным материалом, кирпичами. 23 апреля 1977 года стукнуло 13-летие театра, и наш всемирно знаменитый сценограф Давид Боровский готовил в верхнем фойе Таганки праздник в честь премьеры «Мастера и Маргариты». Была придумана елка с игрушками: голова Берлиоза и Поплавского, грудь Геллы… Очень славный был праздник. Тогда же в фойе была сложена пирамида из кирпичей, на которых были написаны наши имена. Естественно, где-то наверху – Любимов, потом – Славина, Демидова, Золотухин, Высоцкий, Филатов, Шаповалов, Хмельницкий, Васильев, ваш покорный слуга и так далее. Это было весело. Так эта метафора была реализована «по-новогоднему».
— В 1919 г. Соломон Михоэлс писал: «На улице бушевала буря революции, а у нас, евреев, произошло маленькое чудо – родился еврейский театр». Таким образом, чудо рождения театра произошло не благодаря революции, а одновременно с ней, возможно, даже вопреки ее разрушительной стихии. Наоборот, рождение Театра на Таганке органически связано с «бархатной» революцией эпохи оттепели, а в своем искусстве театр неоднократно обращался к истории революции 1917 г., а вы лично – к наследию таких революционных поэтов, как Владимир Маяковский. Как вы считаете: театр – это «чудо» от Бога, противостоящее революционному насилию, или театральное искусство может быть частью революционной стихии?
— Мне кажется основательным мнение многих людей о том, что в России критические, кризисные времена рождают такие всполохи или даже взрывы необыкновенных новостей в искусстве. Но самое яркое время в истории нашей культуры – это, конечно, страшное время конца XIX — начала XX века. Николаевская эпоха с кризисами, с поражением в русско-японской войне, с крестьянскими восстаниями до и во время войны и, наконец, с репрессиями после революции 1905 года. И в это же самое время рождается знаменитый на весь мир русский авангард с поэзией Серебряного века, и это – шедевры живописи, музыки, немого кино, архитектуры. И в театре, конечно, великий 1-й МХТ, и Мейерхольд, и Вахтангов, и Таиров, и ГОСЕТ – чуть позже, но все равно в эту эпоху. Десятые годы XX века – это был прорыв в литературе – символизм, имажинизм, акмеизм, футуризм. Слово «футуризм» кажется мне универсальным для обобщения всего этого движения. Футуризм и сегодня смотрится в наши окна. Я имею в виду молодежь – прорывы нового поколения в искусстве театра в особенности, но не только. Это есть и в музыке. В меньшей степени, но и в визуальном искусстве.
Начало оттепели, 1956 год ознаменовался рождением театра «Современник», а в середине 1960-х годов завершалось время оттепели (конец оттепели положили советские танки в Праге в августе 1968 года) тем, что в Вахтанговской школе – Щукинском училище – родился спектакль «Добрый человек из Сезуана». Впервые Брехт не был умозрительным и холодным. Он был клокочущим, яростным, вызывающим и эпатажным. И не было бы Театра на Таганке, если бы не было благородной защиты тех, кто не побоялся заступиться за это совершенно очевидное поругание соцреализма – на что указывали казенные критики. Но нашлось большое количество умных людей, которым был нужен такой театр, которые были заинтересованы в продолжении эпохи русского авангарда. Любимов – очень яркое лицо в этом смысле. Он был воспитан в недрах Серебряного века и русского авангарда, «театрального Октября» Эйзенштейна и Мейерхольда. Поэтому наш театр с самого начала с удовольствием посещали и Шостакович, и соучастники Мейерхольдовского триумфа – Гарин, Штраух, Зосима Злобин… «Запахло» революцией. Я не очень люблю это слово. Это пакостное дело, оно грозит как раз регрессом. Назовем это прорывом и реабилитацией. Эпоха политической реабилитации – хрущевская оттепель – завершилась реабилитацией театрального языка 1920-х годов. Вот и все.
Так это родилось. И была защита режиссуры Любимова со стороны внушительных авторитетов, таких как Константин Симонов, написавший о «Добром человеке из Сезуана» заметку в газете «Правда», Юрий Завадский, Дмитрий Шостакович, ученые с мировыми именами. Нас, тех, кто «прорвался», в Москве было такое трио: «Современник», Ленком Эфроса и Таганка Любимова. Причем Любимову доставалось больше других, потому что он не делал ни одного шага назад. Он шагал только вперед. А это было абсолютно неприемлемо для официальной демагогии чиновников культуры. Но, несмотря на жестокий надзор партийной цензуры, Любимов настойчиво с нами творил своё. Все-таки сбита такая компания была, которая устояла, в отличие от, скажем, мейерхольдовцев – они ведь быстро стали предавать своего учителя, как только он был объявлен «врагом народа». Они испугались, и этот испуг абсолютно объясним. В наше время, когда Любимов был фактически изгнан из страны и партийное начальство назначило в театр Анатолия Эфроса, надежда у начальства была, что Эфросу наплевать на всякую политику, он будет делать свои изысканные вещи, а у начальства будет при этом возможность незаметно уничтожить Таганку. Даже поменять название театра. Но театр выстоял, актеры не предали Любимова – к изумлению властей и театральной общественности. Из уст в уста передавали рассказ о том, как привезли Эфроса (любимого нами режиссера!), как мы должны были встать, поаплодировать и забыть «врага народа», поскольку слово «Любимов» вычеркивалось из афиш и из наших разговоров. И вдруг, ни один человек не поднялся, никаких аплодисментов. И мудрый Эфрос это все оценил и просто объяснил нам по-своему, что не хотел ни продолжать то, что он сам делал, ни то, что делал Юрий Петрович, а сделать что-то иное… Но это уже другой разговор.
Вот видите – как театр родился, прорвавшись в последнюю щель оттепели, и как театр, фактически, завершился в период кромешного застоя, в эпоху Андропова и Черненко.
— Вы читаете со сцены стихи. С одной стороны, это имеющий глубокие корни и традиции (поэзо-концерты и мелодекламации эпохи Серебряного века и поэтические вечера-митинги 1920-х) сценический жанр. С другой строны, как вы точно заметили в одном из своих интервью, «мы, как и до Пушкина, не дотянулись до Высоцкого», не дотянулись до «правды нашей поэзии». Чтение поэзии – это средство для осуществления ваших художественных целей в театре или миссия, которая выходит за пределы сцены, театра, искусства?
— В моем случае это был, наверное, нормальный путь какого-то личного свойства. Я в свои 22-24 года разуверился в себе, как в актере. У меня не было таких нормальных качеств, как зависть и ревность на культурном уровне. Я просто любил смотреть, как работают в «Добром человеке из Сезуана» мои товарищи, сам участвовал, но собирался в первый же год поменять профессию – уйти в литературу. У меня уже была написана повесть для журнала «Юность». Я спокойно уходил из актеров, потому что никогда не придавал себе какого-то особого значения. Мечтал, конечно, о театре, но вот не получилось, как я считал. И вдруг появилась поэзия, и вдруг родился жанр. И все лучшее делается вдруг. И никто не мог предвидеть, что Юрий Любимов, который так остро, смачно по-мейерхольдовски и по-чаплински расшифровал Бертольда Брехта эпатажными выбросами со сцены в зал, что после этого, в поисках нового своего репертуара он повернется к поэзии, что эти поиски обернутся открытием нового жанра – «поэтическое представление»!
Первым таким событием был спектакль «Антимиры» – Вознесенский. И я с головой окунулся в этот мир, как будто бы прощаясь с профессией, но одновременно получая необыкновенное удовольствие от любимого с детства занятия – любоваться творениями русской словесности и передавать свою любовь, заражать людей тем, что мне самому нравится. Мне никогда не нравились чтецы, которые любуются своими голосами, которые читают не поэтов, а самих себя, изображают «актерские страсти». Но чтение поэзии – дело авторское, соавторское. И Театр на Таганке оказался, как это подчеркивал Высоцкий, уникальным местом, где Любимов работал с нами как с соавторами. (И об этом, в частности, пойдет речь на моем вечере в Монреале. Как и о феномене Высоцкого, до которого действительно надо еще дотягиваться, поскольку он — любимый, хотя и запрещенный, поэт, обладал феноменальной властью над всенародной аудиторией. Загадок много и у других поэтов – у Пушкина и у Бродского, у Маяковского и у Есенина. Но Высоцкий – исключительная личность в мировой поэзии. Он был принят с одинаковой душевной щедростью всей социальной структурой Советского Союза, как будто те из 250 миллионов, кто умеет слышать и читать, все враз полюбили этот голос, эту стихию стиха). Любимов вместе с нами учился быть внимательным к авторам, к поэтам, работал с нами, с теми, кто умел сам сочинять и музыку, и стихи, и драму, и прозу. А это большая компания, которую с удовольствием могу назвать: Высоцкий, Золотухин, Демидова, Филатов, Шаповалов, Дыховичный, Валерий Иванов, Хмельницкий, Васильев… Высоцкий, говоря о соавторстве актеров с Любимовым, приводил в пример меня, поскольку очевидным было мое присутствие в программках спектаклей рядом с Любимовым – трижды или четырежды, когда я был его соавтором – в режиссуре и в литературе. Но главное лицо здесь, конечно, сам Владимир Высоцкий, который, будучи запрещенным по факту поэтом, соучаствовал как соавтор своими стихами во многих спектаклях.
Стало быть, поэзия в театре оказалась спасительной – в том смысле, что я поверил в собственную актерскую судьбу после успеха в этом спектакле «Антимиры». Любимов очень быстро это понял, приблизил меня, ввел в худсовет театра, назначил на основную роль в «Павших и живых», а потом поручил написать сценарий к спектаклю о Маяковском. В этом прежде всего сыграла свою роль любимовская чуткость к слову. Между прочим, для меня есть два человека и два театра, которые можно назвать театрами Слова – это, во-первых, Фоменко, а, во-вторых, Любимов. Петр Фоменко – это кумир моей жизни актерской и театральной. Петр Наумович был первым со-режиссером Юрия Петровича в «Антимирах» и в «Павших и живых», и даже помог мне со сценарием к «Послушайте!» Сам он весь пропитан был Пушкиным, и все его спектакли можно назвать поэтическими. Сегодня – день памяти Фоменко, 9 августа…
— Ваше искусство, выступления и книги донесли и оживили для нас голоса любимых вами русских поэтов, ваших учителей и друзей. Благодаря вам мы лучше знаем и глубже понимаем Иосифа Бродского, Юрия Любимова, Владимира Высоцкого и многих других. И только в вашей последней книге «Здравствуй, однако…» мы начинаем узнавать и понимать Вениамина Смехова. Поэт пишет лирику по велению Бога, но нелегко решиться опубликовать собственные дневники, даже в отрывках. Расскажите, пожалуйста, о том, как на это решились вы. Как была задумана и сделана эта книга?
— В этой книге, действительно, я предлагаю спокойно и с удовольствием открывать поэта Высоцкого. И на своих вечерах в Год Высоцкого, к моей радости, это находит отклик – и в Москве, и в Питере, и в Ярославле, и в Нижнем Новгороде, и везде, где я был. И в Берлине, и недавно в Филадельфии. Значит, людям это интересно, и не одного меня задевает. Но мой случай – особый, поскольку я 16 лет работал с Высоцким рядом на сцене и долгие годы сидели в одной гримерке. Я не осмеливаюсь называть себя его другом, потому что Высоцкий сам в разные времена назначал, кого хотел, друзьями, а когда хотел, раздруживался. Высоцкий шел своим путем, в котором мы только начинаем разбираться.
Мне посчастливилось в последнее время много поработать со стихами для телеканала «Россия-Культура». Там есть прекрасная команда профессионалов и чудесный редактор Екатерина Андроникова, «роман» с которыми – важная страница моей судьбы. За последние лет 8 вышли мои сольные программы «Я пришел к вам со стихами» и программы в цикле «Послушайте», с участием актеров – моих партнеров. К 125-летию Марины Цветаевой вышло сразу 4 программы: Цветаева, Самойлов, Маяковский, Левитанский. Если я это опасное слово «горжусь» сейчас произношу, то это лишь – из чувства благодарности за эти приглашения на канал «Культура».
— И последнее: чем вы порадуете монреальскую публику?
— Я поделюсь всем, что мне сегодня интересно и о чем мы с вами говорили. Но, может быть, два имени надо выделить особо – Владимир Высоцкий и Владимир Маяковский. Маяковскому в этом году – 125, Высоцкому – 80. Но навсегда – это два молодых человека: сорока двух и тридцати семи лет. Будет поэзия – от Пушкина до Высоцкого. И лирика, и юмор. И будет дорогое имя и для Есенина, Станиславского, Мейерхольда, Михаила Булгакова, Юрия Любимова, и для всех нас на Таганке – поэта и комедиографа Эрдмана. «Смех и слезы Николая Эрдмана» – так я назвал когда-то эту тему.
Василий Щедрин
Кингстон — Монреаль
26 августа в 19:00 Вениамин Смехов в Монреале в программе:
Вечер сплошного СМЕХова
École de musique Vincent-d’Indy,
628 Chemin de la Côte-Sainte-Catherine, Outremont, QC H2V 2C5, Canada
Дополнительная информация по телефону: 438-488-6771, Полина
Билеты: на сайте www.artagainsthumanity.ca/tickets
