Определяя архетип канадского национального характера (если принять, что он в принципе существует), прежде всего называют толерантность. Справедливо. Страна, отказавшаяся от стратегии «плавильного котла», иначе не выжила бы. Продолжу: канадец – это храбрец.Войска молоденькой североамериканской федерации продемонстрировали на Первой мировой фантастический героизм. Прочтите о битве на Ипре. Среди многочисленных наград Бантинга есть та, что получена еще до Нобелевской премии. Military Cross. Военврач вытаскивал с передовой раненых, причем в сентябрьском наступлении 18-го года — почти сутки и после того, как был ранен сам: осколком шрапнели зацепило правое предплечье. Левой рукой (печатными буквами) Фредерик пишет матери из больничной палаты: «Не волнуйся! На территории Франции счастливейший парень — я!»
Фред рвался на войну с момента ее объявления, именно так понимая патриотизм. В солдаты, однако, не взяли: слабое зрение подвело. Зато он понадобился, выучившись на доктора. По личной нагрузке военврача Бантинга легко догадаться, насколько британская армия нуждалась в эскулапах. В госпитале в Дербишире за ним было закреплено 125 больных, не считая утренних операций. И бесплатной работы терапевта в дюжине семей военнослужащих: «Удовлетворение, которое я получаю в ответ на возможность помочь этим беднякам, никакие деньги не дадут… Такие вещи учат нас тому, как быть хорошими. Я возвращаюсь к себе счастливым» (из письма к подруге).
Война превратила замкнутого, стеснительного юношу в заслуженного воина, в мужчину, ценившего дружеское застолье и женское общество. Капитан Бантинг сформулировал свою цель в медицине: экспериментальная, новаторская хирургия. Со временем цель изменилась, как и его представление о счастье.
Звучит почти анекдотом, но чистая правда: у Бантинга появились свободные деньги и, стремясь украсить домашний интерьер, он заказал картину на сугубо канадский сюжет. Жаль, Стивен Ликок не знал обстоятельств, при которых доктор сам начал рисовать. Непременно бы сочинил на эту тему юмористический рассказ. В июле 1920-го, маясь от отсутствия пациентов, Бантинг шлялся по магазинам. В художественной лавке углядел небольшую картину: мужчины вытягивают лодку на причал. Заросшие сочной зеленью берега, яркое небо. Цена – 75 центов. Прям руки зачесались – срисовать. Не в силах бороться с искушением, Фредерик купил «шедевр» и краски нужных цветов: зеленую, желтую, коричневую, красную, синюю. Продавщица по своей инициативе положила в пакет две кисточки – для масла и акварели. Сделав, как ему казалось, «вполне приличную копию», Фред попробовал ее продать. Что ему еще долго аукалось. Но страсть к рисованию выжила. Привожу лишь одну дневниковую запись из множества подобных: «Чем дольше я думаю о городе, тем больше хочу в деревню, и чем дольше я размышляю о деятельности ученого, тем больше хочу рисовать». Впрочем, что касается деревни, то в 20-е годы среди «твердо вставших на ноги» канадцев это было прям поветрием. Проекцией «коллективного бессознательного». Анализируя первое в Канаде художественное объединение — «Group of Seven» («Algoquin School»), искусствоведы говорят о совпадении профессиональных задач — «перенести на полотно любовь к родной природе» — и общественных идеалов.
В прошлом году в лондонском агентстве Bonhams Travel and Exploration были выставлены 2 пейзажа кисти сэра Фредерика – «Georgian Bay, Ontario» и «Canadian Rockies, Alberta». С умеренной стартовой ценой, в рамках от $17 000 до $26 000. На родине ученого его работы, масло и акварель, продают дороже. Так, городской ландшафт «Rooftops, Quebec City» на аукционе Heffel Fine Art (Ванкувер) ушел за $76 000, и вице-президент агентства подчеркнул, что живопись Бантинга, безусловно, является на аукционах приманкой. Вот бы удивился сэр Фредерик, узнав, сколько выкладывают за его скромные произведения. При жизни весь его гонорар от художественной практики составил $13.77. Алекс Джексон (Alex Jackson), один из основателей «Семерки», заключал договор на использование пейзажей в серии открыток. Прихватили пару и у Бантинга. Заодно.
В 1925-м Фредерик впервые принял участие в выставке: профессора и студенты University of Toronto знакомили мир со своим творчеством. Сохранились отзывы. Благожелательный рецензент из Star Weekly, обругав экспозицию за «академизм», похвалил Бантинга за следование алгонкинской школе, «ниспровергателям основ». Жесткий критик отпарировал: единственная школа, что чувствуется в двух полотнах ученого, — медицинская.
В 1927-м Джексон предложил Бантингу отправиться вместе на пленэр в Квебек. Поездка вышла длительная: министерство территорий (Ministry of Interior, сейчас это министерство природных ресурсов) разрешило молодым людям поучаствовать в летней арктической экспедиции приписанного к RCMP судна «Beothic». Бантинг выразил желание быть полезным, и заместитель министра попросил его подготовить отчет «о влиянии на эскимосов одежды и еды белого человека». Альбомы Фреда и Алекса разбухли от эскизов, блокноты – от заметок, в которых оба восхищались самобытностью аборигенов и, не стесняясь в выражениях, ругали Hudson Bay Company и правительство за наплевательское к отношение к исконным нациям. Бантинг пишет: «Они (аборигены) гостеприимны, щедры, отдали бы все, что имеют. Если бы кабинет правильно подбирал чиновников на руководящие посты — а руководить местными жителями очень легко, — то вся структура (пушного промысла) превратилась бы для государства в самоокупаемую и в то же время принесла доход аборигенам». Офицеры и чиновники на «Beothic» во многом держались тех же мыслей («корабль патриотов»). Будь наброски Фредерика поудачней, совсем бы поездка удалась. И все-таки счастлив он был, кажется, только наедине с холстом.
Журналистов Бантинг не выносил. Был уверен, что газеты отряжают едва ли не полштата, чтобы совать нос в его личную жизнь и кормить публику «недобросовестными сенсациями» из его лаборатории. Трудно сказать, что раздражало больше. Общественное мнение возвело ученого в ранг чудотворца — он мечтал о спокойной работе. Надеялся, например, разобраться в причинах возникновения рака и помочь страдающим от силикоза. Особо впечатляющих результатов не добился. Вердикт научных кругов: недостаточное систематическое образование в области медицины.
Получив в 1934-м звание Рыцаря-Командора Ордена Британской империи, Бантинг воспринял награждение как «еще одно бремя». Ни в статьях, ни в письмах он не употреблял почетной приставки и не любил, когда к нему обращались «сэр Фредерик». После развода с первой женой (1932) жил в уютной квартире, неподалеку от университета. Чистоту и питание обеспечивала экономка. А вот за тем, чтобы он «прилично одевался», теперь никто не следил. Как-то приятель по факультету наткнулся на Бантинга в Итоне, когда тот покупал дешевый пиджак, «годившийся разве что для выпускника публичной школы. Я сказал, что он выглядит безобразно и что ему надлежит одеваться у Burberry (фешенебельная фирма). Он ответил, что там не лучше. И потом – у него не было денег…» Истощали кошелек обязательства по содержанию бывшей жены и сына, помощь матери; пожертвования, о которых Бантинг не распространялся, нежелание заниматься бюджетом. В разгаре Великая депрессия.
И просто депрессия: «Как бы я хотел иметь тихую, простую, теплую комнату там, где никто обо мне не знает. Место, где я мог бы оставаться в абсолютном одиночестве». Бантинг убегает – пускается в путешествия (никакого противоречия!). Туманный Альбион, потом Испания, Италия. В Германии у власти – Гитлер. Но по вотчине Муссолини ученый проехался: «В Италии нет нищих. Есть растущая армия, растущая военная авиация, растущий военный флот. Есть национальное самосознание, национальный дух, национальная гордость…» И т.д., вплоть до вопроса: «Что будет в следующее десятилетие?» На который сам же уверенно отвечает: «Разразится война… Мысль неприятная, но, бьюсь об заклад, нынешним мальчикам 10-15 лет придется надеть мундир, как прежде — их отцам». А если война – то «какую роль сыграет в ней наука?»
Летом 1935-го Бантинга приглашают в Россию, на международный конгресс физиологов в Ленинграде. Однако почти месяц до научного форума нобелеат проводит в «индивидуальной экскурсии по СССР». Посещает Институт экспериментальной медицины. Встречается с И.П. Павловым «на «предоставленной ученому государственной даче». Огромное здание, охранники-военные, «преданный старый слуга», который чуть ли не отказался пропустить гостей, потому что Павлову нездоровилось. Было очевидно, что здесь «государство не пожалело денег». Все «грандиозно» и «все как в кино» (cinema-like). «То ли дворец, то ли роскошная усыпальница».
Как только Бантинг водворился в московском Национале, по улице пошли праздничные колонны. Что там справляли в июле при Сталине? В дневнике и в письме к матери (начиная с Первой мировой он каждое воскресенье, что бы там ни было, писал ей письмо) Бантинг скрупулезно перечисляет, кто в колонне идет да что именно несет. Отлично понимая, что это – витрина. В поездке по волжским городам, от Горького до Сталинграда, по Кавказу, Крыму и Украине Бантинг наблюдает «изнанку праздника»: «Волжские города все полны группками одетых в лохмотья, грязных маленьких существ, с кульком соленой рыбы в одной руке и ломтем черного хлеба – в другой… В Казани – малярия, недоедание, рахит, очевидно высокая детская смертность». На транспорте (а Бантинг, словно нарочно, испробовал все его виды в советской России) бросалось в глаза пренебрежение элементарными требованиями гигиены («советским сантехникам еще предстоит совершить революцию»). Позиция привилегированного пассажира не спасала «от ужасающей тупости мелких чиновников, сеявших неразбериху… А люди очень, очень терпеливы…»
Место для себя в общемировой баталии он отыскал за год до вступления Британии в войну. Бантинга заинтересовала авиационная медицина. Зимой 1941-го самолет, на котором он добирался до Ньюфаундленда, потерпел крушение. Знаете, даже в коротких канадских справочниках пишут: «Он не был счастлив». Читай – виноваты.
Монреаль
